Глубоко под городом, в душных царицынских катакомбах, умирал раненый советский солдат.
Он был в беспамятстве и бормотал что-то неразборчивое.
Пожилая женщина в чёрных одеждах склонилась над солдатом, посмотрела в его мутные глаза и вздохнула:
«Не жилец ты, сынок… Столько крови потерял… И зачем я волокла тебя сюда?»
Она попыталась перевязать кровоточащую рану, и солдат захрипел, застонал, его бред стал чуть более внятным, и женщина разобрала слово «Мария».
А он стал задыхаться, хватать ртом сырой воздух подземелья.
Ему сделалось совсем худо, он покрылся испариной, закашлялся, и изо рта его пошла кровь.
Женщина приподняла ему голову, расстегнула ворот гимнастёрки, заметила, что нет нательного креста, и нахмурилась:
«Да крестила ли мать тебя? Не иначе, ты – коммунист… Всё равно, я тебе некрещёному не дам погибнуть. Вот только имени твоего я не знаю… Но раз Марию вспоминаешь, пусть будет тебе имя Иосиф, как у родителей Господних».
Она взяла церковную чашу, обычный медный потир, и что-то налила туда.
А потом окрестила умирающего солдата – так, как это положено делать, когда нет священника и нет времени ждать.
Мингиян не был здесь c весны, и вот шесть лун спустя он снова в родной степи, снова видит знакомые холмы и курганы.
Как же хорошо было здесь, когда он только собирался в путь!
Степь пылала тюльпанами и маками, отражаясь на священной горе Богдо.
Теперь кругом лишь выцветшая трава да сухие маковые коробочки.
Уцелела ли брошенная им юрта?
Наверняка на месте, ветру её не сдуть, а чужих здесь нет, унести некому.
Мать говорила, что далеко за большой водой живёт другое племя, но он там никогда не был и никого не видел.
Конь недовольно зачихал, зафыркал, демонстративно завертел мордой, и кочевник насторожился, принюхался.
Действительно, что-то не так, другой воздух.
Ветер принёс остро солёный, копчёный запах.
Мингияну послышались едва уловимые странные звуки.
Он спрыгнул с коня, прижал ухо к земле, услышал глубокое гудение.
Всё это ему не понравилось, что-то случилось, пока его не было.
Он снова оседлал коня и поскакал дальше.
Вдруг конь дёрнулся в сторону, чуть не сбросив всадника. Мингиян мгновенно огляделся по сторонам, понял, что увидел конь – и сам оторопел, пригнулся, обхватил его шею.
Прямо на них из-за холма двигались существа страшные, прежде им невиданные. Чудовища, похожие на животных, но не животные.
Таких в природе не бывает, Мингиян – охотник, и точно это знает.
И всё же медленно, но неуклонно они двигались навстречу, не обращая внимания ни на кочевника, ни на его коня.
Преодолев оцепенение, Мингиян осторожно отъехал в сторону и внимательно всмотрелся в существ, чтобы запомнить их.
Это были огромные ходячие камни, с брёвнами вместо ног, с крыльями на голове, с двумя рогами и двумя хвостами, спереди и сзади.
За ними двигались нелепые лошади: одни с оттянутыми головами и покрытые пятнами, другие – с обычными головами, но со шкурами, изрезанными в мелкие ленты.
И такие же, с искромсанной полосами кожей, гигантские кошки – а некоторые с цельной кожей, но как будто с сухой травою, обмотанной вокруг головы.
Шествие замыкал переваливавшийся с боку на бок неохватный меховой мешок.
Когда чудища скрылись из виду, Мингиян перевёл дыхание, спрыгнул с коня, лёг в траву, стал смотреть на небо.
И увидел, как на горизонте появилась шумная птица: она стремительно летела на него, оставляя ровный след чёрного дыма.
Птица была подстрелена неведомым охотником, и жизненной силы в ней почти не осталось.
Она боролась с воздухом, барахталась в небе, крутилась всем телом, не двигая распахнутыми крыльями.
И вскоре с грохотом рухнула в степь.
Мингиян вскочил с земли, оторопь сменилась ужасом, кровь горячо застучала в животе.
Он понял, что случилось что-то непоправимое, что-то в его земле смертельно нарушилось.
Незнакомые солёные запахи, глухой шум степи, неведомые чудища, падение гулкой дымящейся птицы – всё это мучило душу тяжёлым предчувствием.
Мингиян разогнал коня и вскоре увидел юрту, изрядно потрёпанную с весны.
Порыв ветра всколыхнул кусок войлока, слабо державшийся на погнувшемся каркасе, и едва заметная тень мелькнула в щелях юрты – там кто-то был.
Мингиян тихо спрыгнул с коня, подкрался к жилищу и, преодолевая страх, заставил себя заглянуть внутрь.
Там не было ничего страшного, он увидел лишь маленького старика в чужой одежде.
На его сером лице было прозрачное и блестящее украшение.
Он сидел у холодного очага и рисовал чёрной палочкой на чём-то тонком и белом, и понять этот мелкий рисунок было невозможно.
Чужестранец вздрогнул, увидев Мингияна, потом пристально посмотрел на вошедшего и глубоко вздохнул.
Мингиян же не понимал, почему старик глядит на него так долго, но чувствовал в его взгляде ту же тревожную растерянность, что была теперь в нём самом.
*
Когда профессор Зигмунд Генрихович Гедройц понял, что молодой калмык напуган не меньше него и вроде бы не опасен, он снял пенсне, устало потёр переносицу, потом взял карандаш и принялся дописывать письмо – в Москву, в Академию наук.
В этом письме он, смотритель Сталинградского зоопарка, сообщал, что после двухнедельных поисков ему удалось обнаружить часть редких животных, сбежавших из разгромленного фашистами города.
Что животные переплыли Волгу и теперь медленно, но неуклонно движутся через калмыцкую степь к территории Казахстана.
И что хотя он будет продолжать следовать за ними, сохранить их для науки не представляется возможным, потому что скоро зима, а климат здесь резко континентальный.
В конце письма профессор Гедройц добавил, что всё это по сути неважно, поскольку вражеские войска вот-вот форсируют Волгу, и в степи вообще не останется ничего живого.
Однако, перечитав, он решил, что последняя фраза не относится к делу, и зачеркнул ее.
