Тусклые пепельные лучи солнца пробиваются сквозь мрачный полог туч, неделикатно вторгаясь в последние минуты моего сна. Ах, эти последние минуты! Все время кажется, что именно это украденное время и было самым продуктивным, самым сладким. Именно эти мгновения и наполнили бы тебя необузданной, почти божественной энергией бодрости. Покидая пределы крепостных стен кровати, ворчливо и неохотно, я машинально бреду покорно исполнять все утренние дела, надлежащие каждому воспитанному джентльмену моего возраста.
Сегодня день бриться, а значит, он не задался с самого начала. Надо тратить сладкие секунды лени на бессмысленное стояние перед зеркалом, по-дирижерски водя бритвенным станком у лица. В этом простом и регулярном действии как нигде раскрывается тайна цикличности бытия – сколько бы ты ни объявлял бой растительности на своем лице, сколь ни был бы искусен в ремесле цирюльника, волосы вернутся, и ты лишь выигрываешь битву, проигрывая войну. Экзекуция еще не начата, а я уже, не скрывая внутренних содроганий и бесконечной жалости к себе, мысленно ощущаю холодные прикосновения острого металла к коже, репетирую и примеряю всевозможные обезьяньи гримасы, которые буду строить перед зеркалом, дабы ни один юркий волосок не укрылся от моего праведного гнева.
В давнем противостоянии сна со всеми остальными вещами, что день ото дня окружают меня утром, сон давно вышел победителем. Свою гегемонию он устанавливал методично и пошагово: сначала я перестал завтракать, ограничивая утренний рацион только допингом в виде кофе, потом, подчиняясь декретам моего нового господина, отказал себе и в этом удовольствии – все ради лишних минут блаженного бездействия. И вот сейчас, как нарочно, упрямая щетина, возомнив себя Марианной, намеревается сбросить оковы тирании и отнимает у меня эти лишние минуты, заранее портя мне настроение. Будь моя воля, я часами лежал бы в постели, позволяя демонам прокрастинации вырываться на волю и творить любые бесчинства, которые они сочтут нужными. И только одна банальная вещь всегда пресекала этот заманчивый сценарий – реальная жизнь.
Мы давно стали рабами вещей. Я вспоминаю себя в двадцать лет: когда настала пора упорхнуть и покинуть отчий дом, у меня были пара-тройка холщовых мешков с одеждой, пара коробок с обувью да компьютер. С этим незатейливым багажом я ринулся покорять взрослую жизнь, строить быт на свой манер.
Я всегда считал себя по-скандинавски минималистичным. Очень гордился этим и всячески рекомендовал такой стиль жизни окружающим. Вы летаете с большим чемоданом? Фу, копуши! Регистрируя, сдавая и получая его в аэропортах, вы теряете столько драгоценного времени. Только ручная кладь! Вы тащите все в дом? Скряги! Ненужное барахло завоевывает необходимое вам жизненное пространство, а уж про царство пыли я и говорить не хочу.
И вот теперь, столкнувшись с проблемой переезда, я осознал, что ничуть не лучше всех остальных. Огромная картонная коробка за номером пять уже доверху была заполнена моими вещами, которые и не собирались заканчиваться. И это я еще не приступал к обуви! Она определенно принадлежала даже не сороконожке, а многоногому божку из мифов.
Гора всевозможных гаджетов недоверчиво косилась на меня. Кухонные принадлежности мощным фронтом выдвигались с левого фланга: блендеры, прикрываемые вафельницами и блинницами, угрожающе приближались и нависали.
И этот вещизм, все материальные привязанности – всё корнями уходит в цикл наших привычек. Мы не можем отречься от этого. Вернее, можем, но не хотим. Идти по пути наименьшего сопротивления, искать простейшие закономерности, отталкивая сложные и более логичные, – вот наш путь, наш выбор. Мы уже расчертили себе путь, написали сценарий. Что толку, если результат практически предопределен, а неопределенность требует бо́льших усилий, бо́льших вложений и, в случае неуспеха, – бо́льших разочарований. Любовь к риску – это скорее исключение, удел тонкой прослойки избранных и непонятых людей. А мы не желаем быть не понятыми, не желаем быть другими. Мы ненавидим ксеносов, которые отличаются от нас, но внутри мы и сами – ксеносы. Однородная неоднородность, непластичная пластичность. Единство непохожих элементов и заставляет работать систему эффективно.
Я открываю дверь, делая несчетное множество поворотов ключа. Их количество я не могу, да и вряд ли хотел бы запоминать. Открыть, выйти, повторить все обороты в обратном порядке, запирая дверь, отпереть вторую – вот она, полнотелая любовь человечества к сокрытию частного, проявляется каждый день, да так часто, что мы уже не придаем этому никакого значения. Мастерски повторяю процедуру. До выхода в открытый космос меня отделяет все меньше и меньше пространства – последняя дверь, и вот он, прекрасный новый мир, уже готов навалиться на меня этим не по-зимнему погожим днем.
Перешагнув порог подъезда, сразу попадаешь в невероятное царство серого спектра. Для полноты картины не хватает только обесцветить разномастные наряды проходящих мимо людей и их нездорово-красный румянец на суетливых лицах, плохо скрываемых шарфами и шапками. Серости сегодня и правда вдоволь: мрачные строи туч, марширующие по бледно-голубому небу, столь же массивные, сколь и уродливые каркасы зданий, которые обступают меня со всех сторон, и, что самое удивительное, – снег. Даже он, поддавшись влиянию этого города, отказался от своей естественной белизны, предпочтя мимикрировать в бесконечную серую массу.
Вся эта серая рябящая белизна вокруг производит какой-то неизгладимый психопатический эффект, давит на глубоко сокрытые болевые точки расстроенного разума. И если во многих произведениях преобладает образ зимы, как образ смерти только лишь потому, что сама природа в это время засыпает и будто умирает, то это очень банальное и поверхностное допущение и ограничение.
Вся эта бесконечная белая рябь грозит тебе гибелью не только и не столько физической: от переохлаждения, свойственных именно этому времени года болезней или, как в прошлом, от недостатка пищи. Моральный и психологический аспект зимы до конца никогда не раскрывается, как и не раскрывается его необратимое влияние на наше серое вещество.
Люди, проживающие в нордических широтах и особенно сильно обремененные своими характерно-национальными укладами и традициями, испытывают в этой бесконечной холодной пустыне такую тягу к самоуничтожению, противоречащую всем инстинктам, заложенным в человека, какую мало где встретишь. Я где-то читал, что в скандинавских странах с их колоссальным уровнем благополучия, мощнейшим индексом счастья и общей направленностью на комфорт личности процент самоубийств просто зашкаливает. И тут возникает сложно объяснимый парадокс: происходит это из-за места проживания и климата, с которым люди сталкиваются ежедневно, или именно из-за высокого уровня комфорта их жизни, из-за того, что в какой-то момент этот бюргерский жирок облепляет тебя со всех сторон, убивая желания? Ты перестаешь ставить себе амбициозные задачи и достигать их, потому что тебе нужно быть таким же, как все, – счастливым и зажиточным, и никаким другим. Тебе нужно быть этой уникальной снежинкой, а двух одинаковых снежинок не существует, однако находиться в огромной массе белого сугроба, совершенно равнодушного к твоим кристаллическим рисункам и узорам. И, проходя по улице, когда просто невозможно отвести взгляд от этого бесконечно белого савана, вдруг внезапно чувствуешь, как кровь в висках начинает странно и интенсивно пульсировать, а взгляд скользит куда-то мимо физических объектов. А ты при этом стараешься смотреть под ноги, сохраняя телесное равновесие, не обращая внимания на равновесие душевное.
