Пожалуй об этом человеке в деревне быстро бы забыли. Мало ли сейчас вокруг обитает бродяг: само время, кажется, сошло с ума. Нет, конечно же, с ума сошли мы, и, удивительно, не поодиночке. Но «привычные» для глаза бомжи – все, как правило, чмо.
А этого старика, – даже это слово не годится для определения его жизненного статуса, – никто, почему-то, не решился назвать ни тем, ни другим. Одежда его, вероятно, прошла вместе со своим хозяином большой путь, но, тем не менее, была чиста и удивительно опрятна. Единственное, что смущало, так его ответы на многочисленные вопросы. Но они же порождали все новые и новые расспросы.
Да, и было отчего! Вряд ли у кого повернется язык, назвать этого человека умалишенным, – настольно ясным казался его ум. Если бы не его речь. Так, уж, выходило, что он – современник татаро-монгольского ига. Впрочем, одежда-то, кажется, соответствовала. К тому же он приводил о деревне такие данные, от которых местный самодеятельный краевед Степан Власов только ахал, да утверждающе кивал головой и потрясал какими-то бумажками.
Впрочем, и это – не великий повод для того, чтобы помнили. И даже то, что человеку позарез нужно было попасть на Враново болото, – тоже не повод. Правда, припомнили некоторые, что туда же о прошлом годе ушла и сгинула там бабка Алена. А ведь про нее же много расспрашивал тот человек.
Но многие свидетели еще долго помнили, как он уходил из деревни. Время было раннее, и работный люд еще только-только начинал стекаться к конторе. Зачем-то притащился и Николка-гебист, – наверное, опять требовать лошадь для перевозки сена.
– Душонка-то еще не горит? – От такого вопроса любого оторопь возьмет.
Никто и не заметил, как возле Николки оказался тот человек со странным именем Рош д, Амии. Чудное имя-то, не русское, а сам, как бы, местный, северный.
Конечно, поначалу-то все принялись озираться, кому такой странный вопрос предназначался, но потом никто и не задивился: Николку-то никто не любил, а многие и откровенно ненавидели, поскольку много, кому горя он принес своими доносами и оговорами.
Николка-то разом с лица и спал, только беззвучно раскрывал рот, словно задыхался.
– Пришел твой черед. Пришел. – И человек, не оглядываясь, пошел прочь, – по направлению к Врановому болоту.
Что произошло дальше, еще долго приводило людей в ужас. Николка, – вот ведь как жизнь-то оборачивается, – человеку за восемьдесят, а он – все Николка да Николка, – непослушно трясущимися руками еще долго пытался сунуть в рот сигарету. Потом несколько раз пытался прикурить, но спички почему-то гасли и гасли. Он уже решил бросить это бесполезное занятие, но, наконец-то, очередная спичка сберегла пламя.
Прикрывая ладонями огонь, Николка поднес руки к лицу, – и вдруг вспыхнул. Странно, но пламя сначала пошло, как бы, изнутри, и, лишь малось погодя, вырвалось наружу. Кто-то схватил пожарное ведро и, зачерпнув воду прямо из лужи, плеснул воду на Николку, но вышло так, как будто бы плеснул не воду, а бензин. И люди бросились врассыпную.
Говорят, у Николки выгорело все нутро. Было ли виною то, что Николка с Кощеем до полуночи распивали спирт, либо сказалось пророчество того человека, кто теперь скажет?
– Ты свободен.
Маленький звереныш рванулся, было, прочь, но его плечо пребольно сжала крепкая рука монаха.
– Он – свободен. – Повторил человек в монашеском одеянии. – Ибо у него нет выбора.
И монах, который выкупил мальчишку на невольничьем рынке, недовольно выпустил плечо из своей обширной ладони.
Мальчишка неуверенно попятился, но Главный, наверное, монах сказал:
– Ты – свободен. Можешь уйти, когда захочешь. А сейчас я приглашаю отобедать с нами. Путь тебе предстоит неблизкий, – негоже отправляться с голодным желудком.
После этих слов в животе мальчишки предательски забурлило, – и к горлу подкатила привычная в последние дни тошнота.
Сколько было этих дней? – мальчишка уже сбился со счета, хотя поначалу и пытался это сделать. И редко, когда удавалось поесть более-менее сытно.
Наверное, он должен был пропасть, оставшись один в этом чужом мире. Когда на их торговое судно напали разбойники, отец затолкнул Ванятку в какое-то узкое и темное помещение, насквозь провонявшее тошнотворными запахами, и приказал не высовываться, пока все не утихнет. И Ванятка сидел тише мыши. Затихло все не скоро, а, когда же все закончилось, – и Ванятка смог выглянуть из своего убежища, то слезы сами полились рекой. Приставали они к правому берегу Волги, а теперь судно стоит у левого, и вокруг странные люди, говорящие на чужом языке. На судне не оказалось ни одного человека, а на палубе было много крови. Потом уже двух, или трех матросов с судна он увидел в кандалах на невольничьем рынке, но отца среди них не было. А расспросить об отце не было возможности, – сам уже был в кандалах.
В кандалы он попал по глупой случайности. Сколько дней проплутал по берегу реки, Ванятка уже и счет потерял. Красть он не умел и не мог, да, и работник из него никакой в двенадцать-то лет, и от постоянного недоедания превратился в заморыша.
Но так уж вышло, что в одной из деревень, через которые он проходил, у кого-то в это же время что-то украли. «Само собой, разумеется, сделать это мог только бродяга». Особо и не разбирались, потому-то он и не узнал, что «украл». Ну, из острога-то он сбежал, зато, сразу же попал в лапы татарского отряда, направляющегося на Русь с очередным набегом. Его оставили живым, чтобы убил в тренировочном поединке кто-нибудь из молодых татар, – надо же на ком-то тренироваться. Но не напрасно, видимо, пошла наука деревенских боев, – одолеть его не смогли ни молодые, ни более опытные. И вскоре хан «смилостивился»: он сохранил мальчику жизнь, продав его другому хану, который гнал на невольничий рынок других рабов.
И теперь он шел туда, куда плыл вместе с отцом. Ему повезло, – он в первый же день приглянулся монаху, – и был куплен, говорят, за немалую плату.
После сытной трапезы Ванятка, тем не менее, решил уйти. И ушел бы. Но он уже знал про ущелье, – и потому страх родился прежде, чем он подошел к висячему мосту. И жуткие вопли он услышал задолго до того, как ступил на шаткий мост. Моста Ванятка не испугался, – не напрасно его считали самым отчаянным среди не только ровесников, но и тех, у кого уже пробивались усы.
