Любили тебя без особых причин,
За то, что ты дочь, за то, что ты сын,
За то, что малыш, за то, что растёшь,
За то, что на папу и маму похож!
И эта любовь до конца твоих дней
Останется тайной опорой твоей!
Валентин Берестов
Начало этой истории было положено в 1961 году, который современники отмечали с юмором как мистический. Если перевернуть все цифры этого года наоборот, получится всё тот же 1961.
В морозные дни того мистического года, после знаменитых ноябрьских праздников в родильном доме маленького уральского города появился на свет ещё один человек планеты Земля.
Родители, конечно же, были безмерно рады (наверное, зря – ведь сколько им потом пришлось испытать). Акушерка, принимавшая дитя, подала его измучившейся роженице со словами: «Поздравляю, у вас родился богатырь!»
Как отмечено в больничной карте диспансерного учёта – добром фолианте, насчитывающем уже более трёхсот страниц к восемнадцатилетнему возрасту, – вес младенца при рождении составил пять килограммов двести граммов, и рост пятьдесят четыре сантиметра (после окончания школы – рекордный вес: сто сорок один килограмм).
Так как детей с таким весом до того времени в этом городе не рождалось, а выписывать с такими параметрами было не принято, домой счастливый отец, ожидающий именно мальчика и поставивший на радостях рабочим своей бригады ящик огненной воды, привёз «ненаглядного», когда его вес снизился до четырёх килограммов восьмисот граммов за счёт «щадящей» диеты, а попросту говоря, доктора приносили ребёнка к матери, пропуская очередное кормление.
Ещё много цифр будет влиять на жизнь нашего героя впоследствии, но именно эта – пять двести, – как ему долгое время казалось, определила всю его судьбу.
Они росли параллельно, но в геометрической прогрессии. Его сверстники десять килограммов – он двадцать, они тридцать – он шестьдесят, они шестьдесят – он сто двадцать.
В пятилетнем возрасте с ним случилась ещё одна неприятность.
В те времена с детскими садами было напряжённо. После первой попытки устроить сына на недельный пансион, когда тот выл у окна и всё ждал родителей, отец забрал его домой, и его начали оставлять с одноногой крёстной бабушкой Соней (говорили, что она потеряла ногу на фронте), она была медсестрой и курила «Беломор».
И вот что случилась дальше. Двоюродный брат, который был постарше на пару лет, уговорил стащить у папы сапожный нож («заячью лапку», сделанную из автомобильной рессоры и поэтому очень прочную) и выстрогать из досочки ружьё, «как у солдат, охраняющих Мавзолей». Себе-то он выстрогал, а младшему, когда тот заканючил: «И мне, и мне такое», ответил: «У тебя будет настоящий нож».
Они зашагали по коридору барака, как настоящие часовые. Старший держал свежевыструганное ружьё, а младший – острейший нож. Барачные половицы горбом встали на пути у младшего, он споткнулся, и нож вонзился в голову, а точнее, в глаз. Он кричал, а потом выл, а потом всхлипывал, пока не прибежал отец, которого вызвали с завода с дневной смены. Нож при этом всё ещё торчал из глаза, и выдернуть его никто не смог: он застрял в лицевой подглазной кости.
Отец завернул мелкого в одеяло, и сосед из барака, стоявшего рядом, на своём новеньком мотоцикле (а до этого тысячу раз просили, чтобы прокатил, и вот повезло) привёз их в детскую городскую больницу – в те времена деревянное двухэтажное здание в больничном городке.
Детский хирург, женщина, оценила ситуацию мгновенно: «Сколько времени прошло после травмы?»
Отец начал объяснять, что пока прибежали на проходную, пока позвонили ему в цех, пока он, не переодевая рабочей одежды, прибежал домой, пока попробовал вытащить нож и понял, что сам не сможет, пока нашли соседа с мотоциклом… прошло, наверное, около полутора-двух часов.
Успокаивая осипшего, всхлипывающего мальчика, из глаза которого торчал сапожный нож, хирург сказала: «То, что нет обильного кровотечения – хорошо, значит, глаз не задет и, возможно, будет видеть. Всё понятно, теперь, отец, плотнее замотай сына в одеяло, будем доставать нож и зашивать рану».
С этого момента мелкий опять ревел и запомнил только, как молнией два часа назад ударившая в глаз боль после резкого рывка хирурга ослабла и стала просто ноющей. Как очень тупая игла проткнула кожу около глаза и ещё как продёргивали нить по живому…
Несмотря на то, что пожилая медицинская сестра отцу и мне давала нюхать ватку с нашатырём, я всё равно потерял сознание, и хирург благополучно наложила пять неровных стежков под моим глазом, забинтовала его полностью через голову, и более полугода все местные ребята меня называли Кутузовым.
После этого злоключения ещё долгое время вся моя жизнь делилась на до травмы и после.
Когда швы сняли, обнаружилось, что глаз всё-таки травмирован и не видит, точнее, различает день и ночь, но смотрит в сторону. Родителям порекомендовали съездить в Одессу, в институт Филатова – самое продвинутое учреждение по зрению в то время.
Через месяц смогли организовать поездку. Одессу совсем не помню. На старом чёрно-белом фото на набережной у моря мама, я и папка. Вердикт учёных был суров: повреждён центральный нерв, при существующих технологиях помочь невозможно.
Кроме этой, была ещё одна попытка восстановить утраченное глазом зрение. Много лет спустя, когда в родном городе организовался филиал знаменитого Центра микрохирургии глаза имени академика Фёдорова, после укрупнённого обследования врачи вынесли заключение: прошло очень много времени – более сорока лет, – всё заросло, и нервные окончания не могут найти, чтобы их соединить.
