Картина 1. Голос Бога из темноты
(В темноте звонит телефон. Пастернак в темноте подходит к столу, включает лампу, создавая круг теплого света, снимает трубку).
ПАСТЕРНАК. Алло?
СТАЛИН (голос из темноты). Алло? Борис?
ПАСТЕРНАК. Да.
СТАЛИН. Это Иосиф.
ПАСТЕРНАК. Какой Иосиф?
СТАЛИН. Твой давний друг, Иосиф.
ПАСТЕРНАК. Не знаю я никакого Иосифа.
СТАЛИН. Ты знаешь меня, Борис. Ты знаешь, кто я. (Пауза). Ну что, Борис, как поживаешь?
ПАСТЕРНАК. Еще не проснулся. Сейчас четыре утра.
СТАЛИН. Правда? Подожди, дай взглянуть на часы. Я сижу здесь и пержу в темноте, как казак. (СТАЛИН включает лампу, и мы видим, что он сидит за столом в своем круге света). Ты прав, Борис. Я потерял ход времени. Старые большевики никогда не спят. Нас может разбудить пес, ссущий в пыль. Это правда. А поэты спят.
ПАСТЕРНАК. В эту ночь, похоже, нет.
СТАЛИН. Понятно. Борис, хочу узнать твое мнение в одном деле.
ПАСТЕРНАК. Вы хотите узнать мое мнение?
СТАЛИН. Да. Насчет твоего друга Мандельштама. (Пауза). Мандельштам – поэт. Я знаю, как вы близки.
ПАСТЕРНАК. На самом деле мы не так и близки.
СТАЛИН. Но вы – соседи, правильно.
ПАСТЕРНАК. Полагаю, вы можете так сказать.
СТАЛИН. Разумеется, могу. Кто меня остановит? Так что ты думаешь о Мандельштаме?
ПАСТЕРНАК. Мандельштам – прекрасный поэт.
СТАЛИН. Да, но что ты о нем думаешь?
ПАСТЕРНАК. Я думаю, он – хороший человек, если вы про это.
СТАЛИН. Рад это слышать, Борис, потому что если честно, у меня есть серьезные сомнения относительно твоего друга Мандельштама. Поэтому я обрадовался, услышав от тебя, что он – хороший человек. Скажи мне, какой он?
ПАСТЕРНАК. Что значит, какой он?
СТАЛИН. В чем его слабости?
ПАСТЕРНАК. Не имею ни малейшего представления.
СТАЛИН. Представление ты имеешь обо всем, Борис. С воображением и проницательностью у тебя все в порядке. И вы, писатели, знаете слабости друг друга. Прикидываетесь, будто дружите, но в сердце всегда злоба, злоба маленьких зверьков, которые живут в норах. Не волнуйся, Борис. Я сохраню твой секрет. Просто расскажи мне о Мандельштаме.
ПАСТЕРНАК. Я действительно не знаю, что мне о нем рассказывать.
СТАЛИН. Он читал тебе стихотворение, так?
ПАСТЕРНАК. Стихотворение?
СТАЛИН. Разве Мандельштам не читал тебе стихотворение?
ПАСТЕРНАК. Такое наверняка случалось, раз или два, возможно, в компании. Мандельштам мог что-то прочитать. Мы – поэты. Иногда делимся написанным. Обычно – нет.
СТАЛИН. Но это было не просто стихотворение. Это было стихотворение обо мне[1]. Ни о чем не говорит?
ПАСТЕРНАК. Многие из нас пишут стихотворения, прославляющие ваши достижения, и…
СТАЛИН. Но в этом конкретном стихотворении сказано, что пальцы у меня толстые, как черви, усы, как у таракана, и я испытываю патологическое наслаждение, убивая людей. Так я слышал, Борис. Читал Мандельштам такое стихотворение?
ПАСТЕРНАК. Я не помню.
СТАЛИН. Ты не помнишь, что Мандельштам назвал мои усы тараканьими?
ПАСТЕРНАК. Поэты используют символы.
СТАЛИН. Так мои усы – символ таракана? Или таракан – символ моих усов? Что здесь символ, Борис? Потому что это большая разница, знаешь ли. Потому что ты не можешь есть символы, Борис, но вполне можешь есть тараканов. И откровенно говоря, Борис, я потрясен тем, что у тебя такая плохая память. Я думал, поэты – что слоны. Едят орехи, срут повсюду и помнят все. Я могу пожать руку человеку, которого встретил тридцатью годами раньше в тбилисском борделе, и спросить, как поживает его однорукий дядя Юра, и что случилось с его маленькой собакой Джеммой, и похвалить красоту родимого пятна, похожего на цветок, на правой ягодице его жены, а ты не помнишь, что сказал Мандельштам про мои усы.
ПАСТЕРНАК. Может, потому, что много людей говорили одновременно?
СТАЛИН. Люди говорили, когда Мандельштам читал стихотворение про мои усы? С их стороны это крайне невежливо. Чего я терпеть не могу, так это грубость. Ты ведь тоже не можешь ее терпеть, Борис?
ПАСТЕРНАК. Да, но вы должны понимать, что…
СТАЛИН. Кто были все эти люди?
ПАСТЕРНАК. Какие люди?
СТАЛИН. Которые говорили разом, когда Мандельштам читал стихотворение о том, что усы у меня как у таракана. Кто они? Их имена и фамилии?
ПАСТЕРНАК. Я не знаю. Может, других людей и не было. Может, мы с Мандельштамом были вдвоем.
СТАЛИН. Послушай, Борис, вот что я тебе скажу. Я люблю писателей. На Западе этого не понимают. Они думают, что искусство – пустая трата времени, хобби для старушек. В Америке они слишком заняты тем, что трахают чужих жен и засовывают деньги себе в зад, поэтому им не до искусства. Но мы с тобой, Борис, понимаем, что к чему. Мы знаем, что все не так просто. Стихи могут западать в душу, а все, что задерживается в душе, опасно. Но искусство принадлежит народу, Борис, и я, как слуга народа, должен приглядывать за искусством, как я приглядываю за историей, потому что история тоже принадлежит народу, Борис, и за всем, что написано, и за всем, что только будет написано. К этой обязанности я отношусь очень серьезно. Поэтому если твой друг Мандельштам пишет ложь насчет моих усов, мой долг – проследить, чтобы такое не поощрялось. Потому что ложь может убивать, Борис. Ты это знаешь. А Мандельштам, этот жалкий маленький уродец, ты думаешь, он знает?
ПАСТЕРНАК. Возможно, вам известно, что Мандельштам в последнее время нездоров, и не может нести полной ответственности…
СТАЛИН. Да, это правда, эти люди не живут слишком долго. У писателей в большинстве своем, здоровье слабое. Разумеется, Лев Толстой прожил долго, но он сожалел об этом. И откровенно говоря, будь я женат на жене Толстого, то пустил бы себе пулю в лоб еще до пятидесяти лет. Может, у Мандельштама такая же жена?
