Цикл стихов М. Петровых о разлуке рождался стихийно, став откликом на реальные трагические события в ее жизни. Один из ближайших друзей юности Марии Сергеевны, Виталий Дмитриевич Головачев, в дальнейшем ставший ее вторым мужем, в 1920 – 1930-е годы несколько раз подвергался преследованиям по политическим мотивам и погиб в заключении. Для самой Марии Сергеевны этот период закончился резким снижением ощущения остроты жизни и утратой способности плакать. Воспринимая эти стихи как нечто глубоко личное, М. Петровых отдавала их в печать весьма неохотно, предварительно удаляя из текста фрагменты наиболее интимные и обрубая циклообразующие связи.
Реконструировать цикл нам помогли сохранившиеся в рукописях черновики и ранние редакции стихов, которые позволяют с высокой долей вероятности установить родство мотивно-образной составляющей поэтического материала. Весьма полезной оказалась также личная переписка М. Петровых с близкими людьми. Нередко можно наблюдать, как мысли и переживания, выраженные в письмах М. Петровых и ее корреспондентами, преобразуются в поэтические строки. А в отдельных случаях в переписке Марии Сергеевны мы находим прямые или косвенные указания на адресата ее стихов.
«В конце июля наехало на меня стихописание, – пишет М. Петровых своей старшей сестре Екатерине Сергеевне в августе 1943 года, – и я по вечерам в кухне писала, как одержимая. <…> Если бы ты знала, как все эти стихи раскачали мою глубочайшую боль, как будто подвели к раскрытой могиле! Но, м.б., так легче» [5].
В этот период она работала над заключительной частью цикла, куда вошли стихотворения «– Но в сердце твоем я была ведь? – Была…», «Прощанье», «Не нынче ль на пороге», «У меня большое горе» и «Знаю, что ко мне ты не придешь…».
Лирический сюжет реализуется через постепенное изменение душевного состояния героини. В первой части цикла она исполнена надежды на встречу с возлюбленным, состояние ожидания окрашено в светлые тона.
Жизни наши свершаются врозь,
Но живет в них единая сила.
Ты думаешь – в безвестности дремучей
Я заблужусь, отчаянья полна.
Не думай так, не мучай так, не мучай, –
Звезда твоя, она и мне видна.
Даже в самом трагическом из ранних произведений цикла, где впервые намечается мотив утраты слез, гибель героини сопровождается воссоединением с возлюбленным.
Видишь труп на кружащейся вьюжной поляне?..
Я целую тебя, облекаюсь тобой.
Во второй части палитра темнеет, героиня уже чувствует себя покинутой, брошенной, ненужной, но еще способна испытывать яркие эмоции.
Нелюбимая, ты бродишь тенью.
Пред тобой захлопнутая дверь.
Но ведь где-то ждет освобожденье?
Ты заплачь, засмейся и поверь.
Стихотворение «Не плачь, не жалуйся, не надо…», – пишет Левон Мкртчян в предисловии к сборнику «Дальнее дерево», – появившееся в час горя, в час одинокой печали, дарит людям радость, возвращает им счастливое чувство единства человека и природы. Земля, солнце, дождь, воздух, – они с человеком безотлучно, они его защита в минуту одиночества…» [10:9].
И дождь придет к тебе по крыше,
Всё то же вразнобой долбя.
Он сердцем всех прямей и выше,
Всю ночь он плачет про тебя.
Ты видишь – сил влюбленных много.
Ты их своими назови.
Неправда, ты не одинока
В твоей отвергнутой любви.
Окончательное эмоциональное выгорание наступает в третьей части цикла. Слезы уходят, а вместе с ними и целебное ощущение единства с природой. Особого внимания заслуживает мотив испепеления лирической героини. Впервые он возникает в заглавном стихотворении цикла «За одиночество, за ночь…».
За одиночество, за ночь,
Простертую во днях,
За то, что ты не смог помочь,
За то, что я лишь прах,
За то, что ты не смог любить,
За грохот пустоты…
Довольно! Этому не быть.
За всё ответишь ты.
Всё те же муки одиночества испепеляют нашу героиню. Это не животворящий огонь страсти, а губительное пламя разлуки.
Я глазам не верю – ты ли,
Погруженный в сон,
Преклонившийся к Далиле
Гибнущий Самсон.
То ль к Далиле, то ль к могиле,
Только не ко мне,
Не к моей невольной силе,
Выросшей в огне…
Героиня вынуждена быть сильной, потому что любимого нет рядом, но эта сила достается ей ценой выжигания женского начала. Герой губит ее своим отсутствием, становясь главным виновником разрушения ее естества. В первой части мотив испепеления имеет двоякий смысл. С одной стороны, он символизирует гибель героини, но в то же время в виде «праха летучего» она получает возможность вознестись к небесам, поближе к возлюбленному. В дальнейшем мотив испепеления обретает выраженно деструктивную окраску. Во второй части герой бродит на пепелище сердца своей избранницы, в третьей он уже выжигает ее и вытаптывает. Причем мотивы испепеления и утраты слез имеют синхронную динамику.
У меня большое горе,
И плакать не могу.
– И ты меня вытоптал, вытравил, выжег?..
– Дотла, дорогая, дотла.
Но героиня не в полной мере принимает гибель своего избранника. Она продолжает верить, что в какой-то форме он может еще к ней вернуться. А значит, остается надежда и на ее воскрешение.
Как-нибудь обронишь слово,
Ставшее моей душой,
И окажешься ты снова
В этой комнате чужой.
Если ты вернешь хотя бы слезы,
Это значит, ты ко мне придешь.
Тебя ль судить, – бессмертного, мгновенного,
Судьба моя!
Теперь попробуем набросать портрет лирического героя. Внешний облик его размыт, но через отношение к нему героини мы получаем вполне отчетливое представление о его личности.
Он не верит в судьбу:
Ты думаешь – пустой, ничтожный случай
Соединяет наши имена…
Говорят, от судьбы не уйдешь.
Ты над этим смеешься? Ну что ж…
У него есть высокая цель или благородное призвание:
Звезда твоя, она и мне видна…
Поэтому он достоин жертвы:
Воздаю тебе посильной данью –
Жизнью, воплощенною в мольбе…
И восхищения:
Одно письмо средь прочих
У вас, наверно, есть.
Там на конверте почерк
Мужской, прямой, как честь.
В то же время он склонен к неоправданному риску:
Ты любил под лунным светом
Побродить порой.
Ты недаром был поэтом,
Бедный мой герой.
Последняя фраза пронизана горькой иронией. «Бедный мой герой», – так не скажешь о человеке, погибшем на поле сражения или в честном поединке. Скорее тут подразумевается ситуация, когда из благородных побуждений человек совершает какой-то необдуманный поступок.
