МАРИЯ ПЕТРОВЫХ. ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ.
Биография в письмах 1942 – 1958 гг.
Поставив перед собой задачу реконструкции достоверной биографии Марии Петровых, мы не можем обойти молчанием еще одну знаковую фигуру в ее жизни. В семье обсуждение этого человека было под запретом, но М. Петровых сохранила всю связанную с ним переписку. В этом мы усматриваем согласие Марии Сергеевны на изучение исследователями будущего этой части ее биографии.
Одно из наиболее ранних свидетельств знакомства Марии Петровых с Павлом Антокольским мы находим в статье Якова Хелемского «Ветви одного ствола» [25: 217 – 265].
«Война завершилась. Я демобилизовался, хотя и не сразу. Все начиналось заново. Постепенно входя в московскую литературную жизнь, я сперва потянулся к своим довоенным друзьям и давним наставникам. Потом привычный круг стал расширяться. Зазвучали имена молодых, пришедших с фронта.
<…>
Знакомили нас дважды (с Петровых – А.Г.). Первая встреча случилась в писательском клубе, где Антокольский, окруженный друзьями, возглавлял стихийно возникшее застолье. Заметив меня, он издал боевой клич: «К нам, к нам!», подкрепляя приглашение бурными жестами. За ресторанным столиком, где нашлось место и для меня, оказалась Петровых» [25:226].
Разговор не сложился. Слишком шумно и многолюдно было для более обстоятельного общения. Но вскоре Яков Александрович вновь встретил Марию Сергеевну у Веры Клавдиевны Звягинцевой. И эта встреча напомнила ему о знакомстве М. Петровых с П. Антокольским.
«… Тут она вдруг рассмеялась, весело, озорно, от всей души. Так же смеялась она в писательском клубе, когда за столом лихо актерствовал неотразимый Павел Григорьевич. Это я еще тогда приметил» [25: 228].
Дат Хелемский не проставляет, но отдельные штрихи указывают на то, что описываемые события происходят через несколько лет после войны (1947 – 1949).
Какими были эти годы для Марии Сергеевны? Чтобы ответить на этот вопрос, прокрутим назад колесо истории и остановимся на 1942 годе, когда Мария Сергеевна вернулась в Москву из чистопольской эвакуации. Душевное состояние ее резко ухудшилось: в Москве ей все напоминало о Головачеве, все отдавало их трагедией. Ведь это был не короткий брак, подаривший дочь, как об этом пишут иные авторы, а семнадцать лет жизни – лучшие годы. С первого дня знакомства в 1925 году и до последней строчки в своем предсмертном письме Головачев в том или ином качестве присутствовал в жизни Марии Сергеевны. И вот его нет.
Лишь в буре – приют и спасение,
Под нею ни ночи, ни дня.
Родимые ветры осенние,
Хоть вы не оставьте меня!
Вы пылью засыпьте глаза мои,
И я распознать не смогу,
Что улицы всё те же самые
На том же крутом берегу.
Что город всё тот же по имени,
Который нас видел вдвоем…
Хотя бы во сне – позови меня,
Дай свидеться в сердце твоем!
12 сентября 1942
«Моя единственная! – пишет М. Петровых 16 сентября 1942 г. своей старшей сестре Екатерине Сергеевне, которая была ближайшей наперсницей ее сердечных дум. – Пишу тебе в день твоего рождения. Мне сегодня особенно больно оттого, что мы не вместе. А люблю я тебя еще горячее, чем всегда, если это только возможно. Как я тоскую о тебе. Ты мне нужнее всех на свете. Вернее сказать, кроме Арины и тебя мне никого не надо.
Солнышко ты мое бесценное, я всем сердцем с тобою. Ты единственный друг мой, только с тобою я говорю (мысленно) с окончательной откровенностью. Столько людей вокруг меня, и все чужие и ненужные. Перед всеми я в неоплатном долгу, потому что не могу отвечать таким же доверием, каким меня одаряют» [3].
В жизни Марии Петровых тогда появился уже Александр Фадеев. Он всячески старается ей помочь, предложил две комнаты в Переделкине в качестве компенсации за сгоревший перед войной дом в Сокольниках. Но и Фадеев в ее воображении крутится в кругу «чужих и ненужных». А от комнат в Переделкине она отказывается, считая, что там ей трудно будет ограничить писательское общение, к которому она была совсем не расположена. Не знаю, как Мария Сергеевна объяснила свой отказ Александру Александровичу, но какие бы причины она ни назвала, он ее вряд ли понял. Отказываться от двух комнат в престижном писательском поселке, когда толпы людей мечтают зацепиться в Москве! В итоге из-за своей «странности» до июня 1950 года Мария Сергеевна будет обречена на одну-единственную комнату в коммуналке в Гранатном переулке.
Фаина Александровна постаралась освободить ее хотя бы от своего присутствия и переехала на Лесную к сыну Владимиру. Но натянутые отношения с невесткой Екатериной то и дело вынуждают ее возвращаться к дочери. В коридоре без умолку трещит телефон. Мария Михайловна Котова громко и обстоятельно обсуждает технику вязания спицами со своими подружками.
Мария Сергеевна работает ночами, спит днем. Душевное состояние ухудшается. В этот период у нее происходит полное эмоциональное выгорание с утратой способности плакать. Внутреннее напряжение доходит у нее до такой степени, что она не может расслабиться, не может отдыхать, даже когда для этого создаются все условия.
«Маруся жила в Переделкине с первых чисел сентября до 28-го/X, – пишет Фаина Александровна Кате в 1944 году, – но, на мой взгляд, нисколько не поправилась: ни нервы не стали лучше, если не хуже, и не пополнела. Скоро едет в Армению, как я Тебе писала, – ведь она теперь переводит с армянского языка, и ей прислали оттуда вызов. Умоляю ее лечиться, но почти уверена, что не будет: говорит, я еду туда работать, а не лечиться» [6].
В августе 1945 года Фаина Александровна с болью пишет Кате о том, что у Маруси случился первый сердечный приступ.
«… Она больна. Как это тяжело! У нее плохо с сердцем… Была у Егорова, взял за визит 200 р., а осмотрел, как говорит Маруся, очень поверхностно. Так душа болит о ней: уж очень трудна жизнь ее, а здоровье плохое и сил мало» [6].
«Сейчас я приехала от Маруси, – сообщает Фаина Александровна Кате год спустя, – ездила за карточкой хлебной. Приходится ей из-за меня беспокоиться; она и так загружена всякой работой и хлопотами. 31-го VIII они приехали из Переделкина, где Маруся пробыла август м-ц; но ее работа постоянно требовала бывать в Москве и подолгу. Так что, ничего она не отдохнула.
<…>
Трудно всем живется. У Маруси нет одеяла. Купить нет никакой возможности; спит под пальто» [6].
