Февраль 1643 года, Париж
Я возвращаюсь домой.
Теодор де Виллеру сидел на краю кровати и думал о доме: о виноградниках, о жарких южных женщинах, о многочисленных родственниках. Его ждал отчий дом: вечерами Теодор, закаленный в боях ветеран, будет рассказывать племянникам и племянницам солдатские байки, ездить на вечеринки к соседям… Может быть, даже женится на дочке местного дворянина, и они станут жить в маленьком сельском доме, растить пухлощеких детей и разводить коз. А потом он умрет, и его похоронят в семейном склепе графов де Виллеру, отпоют, оплачут – и жизнь потечет дальше, своим чередом.
Мечты, мечты… Или уже не мечты вовсе? Столько лет прошло с тех пор, как он хлопнул дверью отчего дома? Может, никто его там и не ждет, даже имя блудного сына позабыли. Теодор уже несколько лет не получал известий из дома и сам не писал. Что теперь его ждет в родном поместье? И кто? Кому он там нужен?
Скорее всего, никому.
В маленькой комнатенке затрапезной гостиницы на окраине Парижа было холодно и сыро, но спускаться в общий зал, где горел камин и веселились нетрезвые постояльцы и местные выпивохи, Теодору не хотелось.
Виллеру встал и подошел к окну. Уже февраль на исходе, значит, до родного дома Теодор доберется в самый разгар весенней страды. Может, это и к лучшему. В такое время никакие руки лишними не будут, даже если это руки инвалида. Виллеру взглянул на искалеченную правую руку: замотана чистой тряпицей, но рана заживает плохо, хотя уже около трех месяцев прошло. Полковой врач, виртуоз, назвал его везунчиком: в результате пулевого ранения Виллеру лишился двух пальцев, рана воспалилась, кисть утратила подвижность, однако ампутации удалось избежать.
Злосчастная пуля вышибла его из королевского полка и оборвала вполне успешную военную карьеру. Если бы не благосклонность герцога Энгиенского, под началом которого Виллеру служил, остался бы Теодор нищим калекой. Полководец выхлопотал для шевалье достойную пенсию и снабдил деньгами на дорогу домой.
Париж – почти незнакомый город, в котором Теодор до сего дня бывал всего несколько раз, – еще не спал, с улицы доносилась веселая песенка, как нельзя лучше рассказывающая о «скорби» горожан по недавно скончавшемуся великому Ришелье. Что ж, народ не любил кардинала при жизни – вот и не печалится после его смерти. Теодор слышал краем уха, что король Людовик XIII тоже плох, что жить ему осталось недолго, а после его смерти страной будет править кардинал-итальянец. «Наша страна обретет форму сапога, – пытался острить один из теперь уже бывших сослуживцев Теодора, – Мазарини выжмет из нее все соки, а потом мы сожрем собственные сапоги с голоду». Неудачная шутка, но выражавшая опасения многих: как бы народ ни роптал на Ришелье, Мазарини удостоился еще большего презрения. Его недолюбливали и в армии. Кажется, грядет смута.
Сам Виллеру не имел абсолютно никаких политических пристрастий; ему нравилась военная служба, сражаться он умел хорошо, армией командовали герцог Энгиенский и виконт де Тюренн, два одаренных Богом полководца, – и этого Теодору хватало. Игры вокруг престолов не касаются солдата.
Виллеру со вздохом отошел от окна, затекшая правая нога отозвалась тянущей болью – еще одна рана, еще одна причина отставки… Почетная пенсия – об этом многие даже не мечтают. Но Теодор чувствовал, что с удовольствием променял бы и пенсию, и почет на несколько дней на эльзасской границе и героическую гибель в бою.
Предаваться печали солдату не положено.
Теодор лег в остывшую постель и долго лежал без сна, глядя в темноту. Слова молитвы тихим шепотом слетали с губ.
Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя твое…
Утром он заказал себе ванну; в Париже это стоило очень дорого, но даже за такие непомерные деньги Теодору налили еле теплой мутноватой воды в большую лохань, а взяли, как за благоуханное омовение в серебряной ванне. Виллеру ополоснулся и облачился в строгий черный костюм, лишь скромно украшенный псевдосеребряным шитьем. Будучи в армии, Теодор не особенно заботился о своем гардеробе, так что, покинув фронт, с удивлением обнаружил, что одежда его поизносилась и давным-давно вышла из моды. Именно поэтому Виллеру заехал в Париж по пути домой, зашел к портному и, заплатив мерзавцу двойную цену (что сильно уменьшило сумму, полученную от герцога Энгиенского), через пару дней стал обладателем гардероба, приличествующего небогатому дворянину. «Нельзя приехать домой в обносках, – нашептывала гордыня, – нельзя признавать поражение».
Шпагу Виллеру прицепил справа; еще недавно это доставляло ему кучу проблем, но теперь он уже привык. Теодор нахлобучил шляпу с белыми перьями и, прихрамывая, вышел из комнаты.
Как ни странно, конь оказался вычищен, накормлен и оседлан. Теодор с некоторым уважением посмотрел на ленивую физиономию конюха, которого вчера заподозрил в халатном отношении к своим обязанностям, и вознаградил его усилия мелкой монетой. Застоявшийся Фернан, конь Теодора, приветствовал хозяина коротким радостным ржанием. Фернан привык к простору, и здесь, в вонючей парижской круговерти, ему явно было не по себе.
– Терпи, – посоветовал ему Виллеру, выводя коня на грязную улицу. Теодор поспешно сел верхом, чтобы как можно меньше запачкать сапоги и одежду.
Фернан пробирался по узким переулкам, неся своего хозяина по направлению к воротам Сен-Дени.
Парижане – это отдельная нация, решил про себя Виллеру: громогласные, насмешливые, подобострастные, надменные. Простолюдины суетились, как муравьи, важно расхаживали гвардейцы кардинала в красных плащах. Теодор заметил, что передвигаются служивые по двое – по трое, в одиночку никто из них ходить не решался. Это прекрасно характеризовало отношение народа к кардиналу Мазарини, правившему ныне, и его приспешникам. Грохотали колесами кареты, сверкая гербами и позолоченными вензелями на дверцах. Пешеходы безразлично месили грязь: нищие, торговцы, дворяне – все куда-то спешили. Болото, настоящее болото, и множество орущих лягушек.
Теодору едва не вылили на голову помои (промахнулись и выругались), несколько раз приходилось останавливаться, чтобы пропустить экипаж, и прижиматься к стенам, чтобы разминуться с верховыми. Пеших же вообще было сложно не задавить: казалось, они специально лезут под копыта коня.
– Город самоубийц, – сказал Теодор Фернану. Тот был с ним полностью согласен, хотя и ничего не ответил хозяину.
Вот, наконец, и ворота.
