Ия просыпалась раньше солнца и облаков – может, любила смотреть за их сном, а может, страдала бессонницей или сущностями, переодетыми в ее одежды. Они висели вниз подолами и штанинами на веревке – она не признавала шкафов и много чего еще, начиная браконьерством и заканчивая немытыми после улицы руками, даже если дверь и кнопка на лифтовой панели были единственными предметами, коих она коснулась. И я это почти что понимала – грязь, все-таки, была повсюду, а на слове «браконьерство» ее было больше всего – коснись пальцем и оставишь на нем многовековой слой пыли. На «садизм» и «насилие» она налегала тоже, но по ее словам, которым я верила так же, как верила в ретрофутуризм и прочую дрисню, какой от нее же и понабралась, гораздо меньше. И вообще, кто знает, каким людям приходилось касаться лифтовой кнопки под номером этажа? – внутри людей слова живут тоже, как «радуга» и «благо», так и то же «браконьерство», «насилие» и «садизм». Только люди о своих словах не рассказывают и хранят их в сейфе – так она тоже говорила – и в это я верила меньше. Я верила в то, что люди своих слов сами не знают. Так и я их не знала. Но о своих Ия говорила всегда, и никогда – о моих. Может, не знала сама, а может, знала и молчала – думая об этом, я надеялась, что среди моих слов нет «браконьерства», «насилия» и «садизма».
Свои слова она будто бы знала наперечет. Я сомневалась, принадлежали ли они ей или все-таки ее фантазии. Перечисляя их изо дня в день во время еды или курения, а может, и за прочтением книги, внезапно встречая прекрасные слова, о которых мы все забываем помнить, она рисовала на стене запятые. Каждый день ее список пополнялся новыми словами. Может, они в действительности могли ей принадлежать, а может, она просто присваивала себе понравившиеся? Я не могла этого знать. И своих слов я тоже по-прежнему не знала. Читая книгу, вывески магазина, иногда – что-то внутри своей головы – может, те слова, которые приходят к нам бессознательно, и есть наши? – я старалась примерять к себе разные слова, как она примеряла свои юбки в стиле Бохо, и смотреть, подходят они мне или же нет. Так было легче. Сразу становилось понятно, что «гусеница», «пятно» и «водосточная труба» мне совершенно не подходят, а «лазурь» и «стоически» подходили мне, как ей – ее бежевая помада. Когда я заглядывала внутрь себя и отключала мыслительный поток, в голову лезло только одно слово – «клоака». Именно тогда я решила, что бессознательные слова вовсе нам не принадлежат. Я хотела в это верить. В конце концов, мы все чего-то хотим.
Ия вставала ни свет ни заря и принималась окуривать свою комнату. От этого специфического запаха я и просыпалась, а потом думала о том, что в списке ее слов уж точно было слово «благовония», а следом – «лаванда», «сандал» и «цитрус», но цитрус уже меньше – что-то внутри моей головы считало это слово к ней неприменимым. Я вставала и шла мыть руки, чтобы на них не копилась грязь, а вслед за ней – «насилие», «садизм» и «браконьерство». Грязь и эти слова существовали в какой-то непонятной для меня соотнесенности, которую можно было читать в обе стороны – так они тяготели к грязи, а сама грязь была равна их появлению. После окуривания Ия поливала цветы – у них этих слов тоже не должно было быть – и набирала ванну. Она почти никогда не принимала душ – любила, когда вода обступала ее со всех сторон. Пару раз я заходила к ней во время этих процедур, и в каждый из разов заставала ее лежащей на воде вниз лицом. Она называла это «исцелением астрального тела». Само это выражение тоже, по видимому, было одним из ее слов, наравне с «гобеленом», «лунным камнем» и «чакрой муладхарой». Она была вроде хиппи, носящих напульсники и банданы со знаком «пис», была вроде сектантов-фанатиков, сжигающих библии и приносящих в жертвы оленей и бездомных котят, кем-то вроде отшельника без своего леса. Но котят она не потрошила, для этого у нее были слишком чистые руки. И «браконьерство» к ней никогда не липло. А ко мне хоть что-нибудь липло? Я не знала. Но вот к ней ней липло все. И обязательно хорошее – то, что не притягивает, а нейтрализует грязь как антисептик. Единственное исключение из правил, которое она допускала применимо к себе, было курение травки. Эта «травка», даже если имелись ввиду нестриженные соседские газоны, а не молодые поросли марихуаны, выстраивалась в моей голове подобием ассоциативного ряда: она разрывает пакет и вытряхивает содержимое на клочок бумаги, после чего сворачивает самокрутку и заклеивает краешек языком. Еще один ряд: клубы дыма, мои ругательства и россыпь ее бесконечных вопросов. Если честно, многие из них терялись в моих руках и закатывались под мебель мелкими бисеринками – и это все о вселенной, о смысле, о лестнице в небо, и на сладкое – обновленный список слов, большущий, пространный, пока ее пятки скользят по стене, а волосы по полу. Штуки четыре из них я запоминала, остальные раскатывались по полу бисером – надо было записать – и все до той поры, пока она не проголодается. После она ела много и сразу. И обязательно что-то мясное, старательно обходя свои принципы вегетарианства.
Еще одно слепое пятно, которого не коснулся антисептик, был ее бывший сожитель, страдающий или не очень – опустим этот момент ради красоты слога – алкоголизмом и любовью к Ие. Они часто курили травку, рисовали на стенах, дрались, выбивали друг из друга любовь, и еще – по одному самому хорошему слову. К ней они возвращались, а к нему – нет. Не знаю, что именно между ними произошло, но кассеты и пара книг с ее полки куда-то пропали. Мне она сказала, что он умер – напился текилы и проломил себе череп бутылкой. Его звали Остап. Я это очень хорошо помню. Иногда, в основном при виде травки, она вспоминала определенную черту его лица, и обязательно вслух – она любила, когда ее слушают, и кажется, любила слушать саму себя. Так что в комнате нас всегда было трое – я, она и еще раз она. Но когда она курила или только-только крутила себе самокрутку, в комнате нас становилось четверо – я, она, она и Остап. Он уходил спустя пару часов. И я ни разу его не остановила. А жаль – хотелось, все-таки, допытаться, что с ним случилось и куда пропали кассеты, умер ли он и действительно ли проломил себе череп, и действительно ли бутылкой, или он поднялся по лестнице в небо? А кассеты с собой забрал? Так что-ли? Не поверю, что там наверху совсем нет кассет.
Еще она говорила, что некоторые слова с нами будут не всегда, исключая, конечно, «садизм», «насилие» и «браконьерство» – эти, по ее словам, закреплялись за человеком навсегда в виде ауры или клейма. В детстве я знала таких людей, но никакой ауры, или что еще хуже – кровавого клейма на затылке – я почему-то тогда не заметила. Хотя, может просто не придала значения, ведь о
