Некогда мне случилось беседовать с человеком большой и славной судьбы, жителем Карабаха, а точнее, города Шуша.
Его истории навсегда остались в моей памяти, и вот как их отзвук возникла эта повесть о разбитом и потерянном детстве карабахских детей, ставших беженцами.
Вся суть моего рассказа – это трагедия народа, боль каждого человека, которого в один день заставили покинуть отчий дом.
Наши «соседи», повинные в этом беззаконии, живут в вымышленном мире и не хотят считаться с реалиями жизни. Они почему-то уверовали в исключительность своего происхождения. Естественно, это ни к чему не привело, кроме страданий и мучений для обеих сторон.
Этим они оттолкнули от себя ряд прекрасных стран, таких как Турция, Грузия и Азербайджан. Ведь то, что выходит за границы реального, опасно и нелепо.
Помню знакомство, уже в Москве, с одним из причастных к трагедии моего народа. После долгого общения со мной факты о геноциде 26 февраля 1992 года заставили его задуматься. Затем он тихим голосом сказал: «Сожалею…»
Что говорить о сожалении? Да, оно разрывает сердце, но это сожаление бесплодное, и ничего не вернешь назад.
Мой народ считает Ходжалинский геноцид, да и все происходящее в целом, огромной несправедливостью по отношению к себе.
А несправедливость «прощается», когда про нее забывают. Азербайджанский народ ничего не забыл.
Сабит Алиев
Уже глубокая ночь, а я все еще думаю, с чего начать свой рассказ. Так много всего накопилось в душе…
Неделю назад я вернулся из Стамбула на родину. А сегодня днем, придя от доктора и приняв таблетку успокоительного, лег в постель. Свое положение в постели я ощущал левым плечом и внешней стороной бедра. «Надо попытаться уснуть», – подумал я, закрывая глаза.
Я обратился за помощью к доктору, потому что в последние дни совершенно лишился сна. Врач сказал, что пульс у меня учащен, зрачки расширены, нервы напряжены, но жизни моей ничто не угрожает. Он прописал мне теплый душ перед сном и успокоительное… Мне тридцать. Я – известный поэт, мои стихотворения печатают в журналах и литературных газетах. Литературное общество в республике, присуждающее премии за лучшие стихи, поставило мое имя среди первых в списке. Об этом было сказано по центральному телевидению, и меня начали узнавать простые люди. Где бы я ни бывал: в театре, ресторане, общественном транспорте – незнакомые люди, вытягивая шею, смотрели на меня. Почти все они щедро расточали мне похвалы, а некоторые прямо спрашивали, почему я еще не написал автобиографическую повесть?
Всякая известность сама по себе нарушает равновесие внутри личности. В обычном состоянии имя, которое носит человек – это его атрибут. Но в случае успеха имя будто отрывается от человека, разбухает, словно дрожжевое тесто, становится вроде капитала и в конце концов начинает своеобразно воздействовать на обладателя.
Я вовсе не хочу сказать, что не рад своему успеху. Наоборот, я счастлив. Очень трогательно, когда каждый второй тебя знает, и особенно приятно, когда ты предъявляешь свой паспорт, и, увидев, кто ты, тебе возвращают его с почтением.
Но стоило мне, вернувшись домой, лечь спать и закрыть глаза, мне сразу становилось страшно. Казалось, чужие люди ходят по квартире взад-вперед, и все они непонятно почему готовы растерзать меня.
Я ожидаю сна, как приговоренный – своего палача. Меня начинает знобить, хоть на дворе лето, и вдруг я будто проваливаюсь в бездонную яму и засыпаю. Сны, как известно, довольно странная вещь. Одно представляется в мельчайших подробностях, а через другое перескакиваешь, вовсе не замечая. Вот я вижу полутемную комнату, которую освещают две лампы, с массивной, обставленной вразброс желтой мебелью. Пахнет в комнате странно, как бы смесью лекарства и чего-то несвежего. Я сижу на стуле, надежно связанный по рукам и ногам.
Передо мной небольшой стол, за ним сидит в военной форме крепкий мужчина лет пятидесяти, с высоким лбом. Нос большой, с горбинкой. Большие глаза. На плече вышит красно-сине-оранжевый флаг.
– Предупреждаю, кричать нет смысла, вокруг ваших друзей нет. А ты что тут делаешь? – спрашивает мужчина хриплым грубым голосом.
Я не понимаю вопроса и говорю, с трудом разлепив губы:
– Где «тут»?
– В Карабахе…
– Я у себя дома, – отвечаю я и чувствую, что во рту у меня что-то не так.
Языком по очереди ощупав зубы, убеждаюсь: у меня нет передних резцов.
Он громко смеется. Я вижу его темно-прокуренные зубы. Затем, встав со своего места, он подходит ко мне и наклоняется к уху. Ощутив чужое дыхание, я понимаю, вот-вот должно случиться что-то ужасное. Мужчина хватает меня за волосы и притягивает к себе:
– Что ты сказал?!
Невыносимая боль во рту и шее, будто стоматолог без наркоза удаляет мне зуб. Потом почему-то выбегаю через окно, хотя мои руки и ноги вроде как связаны, и вдруг получаю сильный удар по голове и падаю – не сразу, а странно дергаясь, как марионетка в кукольном театре.
Я просыпаюсь от ужаса в поту, с больной головой. Долго сижу, сжавшись, как маленький мальчик, обхватив колени руками, пытаясь прийти в себя. Немного погодя наскоро что-то ем, не чувствуя вкуса; берусь читать в надежде, что это занятие поможет мне успокоиться, забыться, уснуть. Буквы прыгают перед глазами. Я откладываю книгу.
Вы, мой читатель, должны понять, что я никогда не придавал своей жизни такого значения, чтобы впасть в соблазн рассказывать другим эту историю.
Много всего прошло перед моими глазами. Намного больше, чем я ожидал увидеть в начале своей жизни. Эта книга – не мемуары. Это истрепанная толстая тетрадь, случайно найденная на пустом чердаке в старом книжном шкафу.
Многое я помню ясно и отчетливо, но многое и стерлось из памяти. Я с жадностью собирал воспоминания о своем городе, о прожитых днях, как подбирают черепки разбившейся драгоценной вазы. Но как бы я ни старался, я не смогу составить полную картину, передать тот ужас, который нам пришлось пережить. Это все будут какие-то осколки, обломки. И как я был рад, когда все-таки мне удавалось вспомнить что-то из прошлого. Задумавшись, я мог провести целые часы, пытаясь продлить удовольствие и боль от воспоминаний.
Я решил написать о себе, но не как о главном герое, а как о малой частице большого народа, из которого миллион человек лишились крова, родных мест, стали беженцами, изгоями, проживающими две жизни: до войны и после нее.
И если до определенной минуты ты говорил «мой дом», то после ты никогда эти слова не повторишь. Всякий раз, когда на чужбине я рассказывал людям о том, что пережил вместе со своим народом, они недоверчиво спрашивали меня: неужели все это правда? Никогда не подумал бы, что еще мальчиком увижу столько несправедливости, стану свидетелем ужасного преступления. В то же время мои ровесники по всему миру жили без потрясений и потерь, с малыми переменами, размеренно и спокойно.
