ПРОЛОГ
НА ДАЛЁКОМ ПЕРЕГОНЕ
На далёком перегоне
Будут душу согревать
Две горячие ладони —
Это Родина и мать.
из песни
В русском народном мировоззрении, в его сказках, былинах и песнях, в его обычаях и культуре так сложилось, что эти два самых дорогих понятий – «Родина» и «Мать» до недавнего времени всегда стояли рядом, и не было слов выше этих, и не было сущности ближе и дороже. Никто ведь не принуждал народ складывать свою культуру на основе незыблемости и неотделимости этих двух понятий. По народным поверьям каждый погибший за Родину солдат, минуя все препоны, сразу же попадает в Рай, как праведник. Положить душу за други своя – не было выше воинской чести.
Неправду говорят ныне властные остроумы, что патриотизм – последнее прибежище негодяев. Страшнее и паскуднее этого вряд ли услышишь. С какого нечестивого обезьяньего языка могло сорваться это? Если у соседа «мясо в щах и хруст в хрящах», то не стоит сломя голову бежать из семьи и проситься к тому соседу в приживалки.
В православии. Как в духовном стержне русской нации, богатство никогда не было мерилом Божьей благодати и жизненного, нравственного успеха. Священники по церквам не продавали индульгенций, снимая грехи своих прихожан. Святые отцы не «крышевали», говоря современным депутатским сленгом, Бога не купишь. И положить жизнь свою только во благо золотого бычка в Росси считалось мерзопакостным. У гроба карманов нет.
Моё отношение к событиям, разрушившим нечаяно-негадано коммунистическую власть 19 августа 1991 года, поэтому неоднозначно и определяется тем, что я сказал выше. В этом очерке я могу позволить себе быть субъективным. Как неожиданный свидетель и непрошеный участник того действа, я имею полное право рассказать о нём, как могу.
Конец восемьдесятых и начало девяностых годов было ознаменовано полным провалом экономической политики партии и правительства. Каждая из этих всевластных сторон, как при игре в домино, имела на руках по чёрной костяшке «пусто-пусто». В магазинах, кроме вечнозелёных помидоров в стеклянных пузатых банках и скучных продавщиц при них, ничего не было. А одной из многочисленных очередей написались стихи с характерным названием – «На переломе». Вот они: /Работы много. Дела мало…/ Машину старую – на слом!/ Казённым слогом, как бывало,/Грохочет радио о том./ Ещё о том, что был, мол, промах,/ Да превозмог его народ./ Ну, а у нас на чернозёмах/ За недородом – недород./В очередях скучнеют лица./ И шумно дышит за спиной/ Под сонным взглядом продавщицы/ Люд терпеливый, трудовой./ На всё согласный и безгласный,/ Привыкший к промахам вождей…/ «Спасибо солнце не погасло,/ И лето всё ж не без дождей!»/
Страну коммунистические лидеры того времени явно банкротили, чтобы потом разобрать по дешёвке. Даже в закрытых элитных военных городках нечего было купить. Замужняя за советским офицером моя дочь, писала из такого городка под Хабаровском, чтобы мы ей выслали продукты. « У нас даже хлеба без осложнений не купишь» – слёзно сообщала она.
Используя старые и новые связи, я прикупил кое-чего съестного, и, не доверяя почте, с тяжёлыми перемётными сумками подался за восемь тысяч километров, чтобы осчастливить зятя-капитана и любимую дочь макаронами, рисом, сальцем с чесночком, ну, и конечно, вожделенной колбаской. При посадке в самолёт у одной из сумок оборвался наплечный ремень, и мне пришлось под укоризненные взгляды бортпроводницы волочить по гулкому дюралевому настилу свою поклажу. Но долетел я до Хабаровска, слава Богу! Обрадовал. Обнял. Угостил. Да и сам угостился, благо привёз всё своё.
Рассказывая это, я нисколько не ухожу в сторону от повествования о событиях 19 августа 1991 года. Дело в том, что если бы не мой столь протяжный перегон, этот вояж на Дальний Восток, мне бы не посчастливилось быть участником исторического момента.
Так вот – нагостившись и накупавшись, а лето в это время на Дальнем Востоке довольно жаркое и душное, сколько надо в Амур-реке, я 19 августа 1991 года (вот ведь год-перевёртыш!) отправился под сень своих средне русских небес. Не заметив парадокса догоняющего времени, я оказался в столице нашей Родины в тот же день и, примерно, в тот же час, когда самолёт взлетал над Хабаровском, то есть около двух часов дня было по Москве. На Павелецком вокзале стояла, как всегда, толкотня, но ничего такого сумашедшего, не замечалось. Пассажиры, как и я, сам, в дороге радио не слушали, газет в суматохе вокзальной не читали. Всё шло обычным порядком. Только вот ни в одном из буфетов вожделенных горячих сосисок не оказалось, и пришлось пользоваться жиденьким вокзальным чайком с чёрствой булочкой. И-то – дело!
Времени до отправления поезда номер тридцать один было предостаточно, и я по своей всегдашней привычке отправился в центр потолкаться на Красной площади, так сказать, отметится своим присутствием и запечатлеться в сердце Советской Родины…
Вот почему я оказался в тот день, в том самом месте, о чём пишут, и ещё долго будут писать историки.
Предвкушая сладостную прогулку по центру Москвы, я нырнул в настоянную на машинном масле, но отдающую приятным холодком горловину метрополитена – стоял пасмурный, но довольно душный августовский день.
