В тот холодный и ветреный мартовский вечер 1767 года на нашей сцене шла пьеса Лопе де Вега «Собака на сене», где я представлял Теодоро, не без огонька живописуя его любовные страдания. Этому обстоятельству немало способствовала исполнявшая роль графини Бельфлёр мадемуазель Соланж – прима театра Бургони, редкая красавица и ещё более редкостная стерва. Я знал ее очень даже хорошо. Но, когда она своим чувственным грудным голосом произносила слова любви, я, да я, прожжённый скептик двадцати семи лет от роду, верил ей как мальчишка и уже не изображал страсть секретаря графини, а сам пылал ею. Немудрено, что нас не раз и не два награждали аплодисментами и криками «Браво». Однако же, мы не впервые играли пьесу, свою роль я знал назубок и время от времени украдкой поглядывал в зал, рассматривая зрителей, сидящих в первых рядах и в лоджиях по бокам от сцены. Их занимали дворяне знатных родов, выделявшиеся среди публики спесью и модными дорогими нарядами. Не знаю как в Париже и иных крупных городах, а в нашем захолустье, даже весьма состоятельные буржуа вели себя скромно и не мозолили глаза своим богатством аристократии. Как говорится, себе дороже. Вот почему яркое многоцветье бельэтажа на галёрке сменялось унылым тёмно-белым тоном.
Одни из присутствующих на представлении дворян считались завзятыми театралами, и я был с ними знаком. Других же не знал вовсе. И они-то, вернее только их дамы, привлекали моё внимание. Две или три из них были прехорошенькие, и дабы показаться перед ними, я принимал самые выигрышные позы, чем к середине пьесы вызвал недовольство Соланж, и в припадке злости она в сцене с пощёчинами надавала мне их в полную руку, не скупясь. Так что кровь у меня пошла самая настоящая, правда, не из носа, а нижней губы, которую она задела своим перстнем. Кое-кто из дальнозорких поклонников её таланта заметил это и разразился криками: «Браво!» «Соланж, браво!». Ничего, чертовка, подумал я, мы ещё поквитаемся. После окончания второго действия, когда занавес был опущен, я шепнул приме на ухо:
– А ты злюка, фея, не зря носятся слухи, что ты начинала прачкой, тогда, видно, и набила руку, выколачивая бельё.
Маленьким, но тяжёлым кулачком она попыталась заехать мне в бок, впрочем, безуспешно. Ловко избежав удара, я умчался за кулисы со скоростью камня, брошенного из пращи.
У каморки, не по чину именуемой гримёрной, которую я делил с двумя другими актёрами, меня поджидала Клодетта, смазливая семнадцатилетняя шалунья, чаще всего игравшая совсем юных девушек-простушек или юношей. С некоторых пор она вбила себе в голову, что влюблена в меня и буквально не давала проходу. При каждом удобном случае хитрунья прижималась ко мне своим уже далеко не детским телом и одаривала томными многообещающими взглядами. Но, ни я, ни кто-нибудь другой из труппы, не стали бы помогать ей избавиться от девственности по самым, что ни на есть прозаическим соображениям. Её отцом был сам Жером Бургони – глава труппы и владелец театра, царь и бог двенадцати мужчин и десяти женщин. С тем, кто обесчестил его дочь, Бургони рассчитался бы жестоко. Дело могло завершиться и сломанным где-нибудь в подворотне спинным хребтом. Возможно, отцовский гнев в моём случае мог смягчиться свадьбой, но я как-то не имел желания жениться даже на такой красавице с хорошим приданным. Так или иначе, Кло, как её называл отец, стремилась оказывать мне всяческие мелкие услуги, чему я не слишком препятствовал. И сейчас, она игриво преградила мне дорогу и помахала сложенной в трубочку бумагой, перевязанной синей шёлковой ленточкой.
– Это тебе, братец Тони, – пропищала она тоненьким голоском, подражая маленькой девочке, что при её развитых формах было, по меньшей мере, смешно. Я протянул руку, чтобы взять записку, но Клодетта подняла её вверх, едва не став при этом на цыпочки. Мадемуазель Бургони – девица рослая и ниже меня всего на три пальца, отобрать у неё записку, не прикасаясь, задача не из лёгких. Сначала, я попробовал увещевание, самое доступное средство воздействия на эту юную особу.
– Кло, детка моя! Спасибо за заботу, а теперь отдай эту бумагу мне, скорее всего, она от моего заимодавца.
– Ничего подобного, братец, записка пахнет дорогими духами, не очень-то подходящий аромат для старого еврея, ссужающего тебя деньгами, верно?
– Тогда это записка от хозяйки моей гостиницы, мадам Берру, она часто просит меня что-либо купить ей по дороге домой.
– Глупости, дорогой братец, ты сам прекрасно знаешь, что твоя корова хозяйка пахнет кухней и только. Я думаю, что записку написала какая-то твоя поклонница, может даже знатная дама, – при этих словах глаза её округлились.
– Так и быть, я отдам тебе письмецо за выкуп, согласен?
– Какой выкуп? – заинтересовался я для отвода глаз, одновременно делая попытку вырвать бумагу из её руки. Но хитрая бестия колесом выгнулась назад так, что я лишь натолкнулся на её грудь, бурно вздымающуюся под корсажем, да обонял острый запах свежего пота, исходящий от её подмышек.
– Поцелуй! – потребовала Клодетта, пряча руки за спиной.
Поцелуй, такая-то малость? Было время, когда я одаривал им любую встречную поперечную девицу, будь она не настолько безобразной, чтобы погасить мой юношеский пыл. Но требовать его шантажом?! Ладно, маленькая негодница, ты получишь его, только не жалуйся потом. Глянув по сторонам, не подсматривает ли кто, я взял её за плечи, приткнул к стене и поцеловал в мягкие коралловые губки так, как учили меня жрицы любви и мастерицы в науке страсти на пороге моей юности. Отпустив, спустя полминуты, девушку, впавшую в полуобморочное состояние, я без труда вынул письмо из её ослабевших пальцев и проследовал в гримёрную, чтобы прочитать там его без помех.
Развязав ленту, я развернул бумагу и прочитал строки, написанные, как мне показалось, женской рукой:
«Как и герой ваш Теодоро
Не побоялся быть любимым,
Так Вы, надеюсь, поспешите
Откликнуться на мой призыв.
Сегодня вечером, в двенадцать,
на площади перед собором.
Вас будут ждать и с нетерпеньем».
От письма восхитительно пахло духами, бумага же была приятной на ощупь и, безусловно, дорогой. Стихи, увы, хромали слогом, но это лишь доказывало, что письмо написано экспромтом, под влиянием чувств. И это обстоятельство полностью извиняло мою таинственную корреспондентку. Улыбаясь своим мыслям, я засунул бумагу за обшлаг рукава и вернулся за кулисы. Несомненно, она была в зале, и я пытливо обегал глазами молодых зрительниц, выглядывая из-за кулис всё начало третьего действия, где сам не участвовал, но безрезультатно. Тем временем, спектакль мало по малу катился к концу.
