– Дозвольте мне, барышня! Мне, мне дозвольте! Одну маленькую дозу-дозоньку? – он тянет ко мне сухие длинные руки, затянутые мутной плёнкой глаза молят о помощи. – Разве ж я не достоин? Разве ж я хуже? Чем я провинился, барышня? Позвольте и мне хотя бы чуть-чуть, капельку, крошечку, крохотулечку… счастья!
Я просыпаюсь. Сквозь окно сочится серый свет. На улице дождь. Ничего нового. Дождь в нашем городе идёт всегда. Если капает лениво, то его предпочитают не замечать, не удостаивая даже словом «изморось». Говорят просто: «Хорошая погода».
Во вселенной Стругацких существовал похожий город. В нём тоже всегда шли дожди. Представился Гера с его кривой улыбкой. «Молодец, девочка, правильно говоришь! Вселенная! У настоящих писателей всегда так. Написанное переплетается между собой: идеи, мысли, герои, места. Они всегда демиурги, настоящие писатели. Есть и другие. У тех просто книги».
Виски заломило. Не могу думать о нём, не могу. Слишком больно. Начинаю вспоминать. В том, сотворённом братьями городе, жили мокрецы из-за которых дожди не хотели останавливаться. Кто принёс дожди в наш город? Быть может, люди, отрицающие счастье? Люди, которых боготворит Гера? Кажется, мокрецы были неплохими. Просто другими. За это их и невзлюбили, как не любят и боятся отличных от себя.
– Нет, надо линять отсюда, – говорит Катя, раскрывая огромный красно-жёлтый зонт. – У меня уже суставы пухнут. Видишь, как иду враскоряку?
Мне хочется сказать, что всё дело в туфлях на высоченном каблуке, что если бы я надела такие, то ноги мои завязались бы в узел, я бы рухнула на землю да так и осталась лежать на мокром холодном асфальте, уставясь в мрачное небо и думая о том, что там, наверху. Впрочем, она не поймёт. Она – не Гера.
– Сегодня Никитиха с отпуска выходит! – продолжает Катя. – Орать начнёт как пришибленная: «Еле шевелитесь! На ходу спите! Товар портите!»
Не люблю свою работу. Терплю её как данность, потому что хочу есть, пить, платить за крышу над головой и ни от кого не зависеть. Если у тебя нет нормального образования, то место тебе или за прилавком, или на заводе. Иного в городе нет. Я предпочла завод. Там нужно просто стоять у конвейера, быстро-быстро собирать коробочки и упаковывать в них прозрачные бутылочки с ароматными жидкостями.
Я – бухгалтер, но это ровным счётом ничего не значит. Бухгалтеров сегодня как собак нерезаных, и пока я в течение многих лет пинала балду, другие нарабатывали необходимый опыт или брали вожделенную вакансию нахрапом. Не исключаю и обычное кумовство. Я так не умею, очень жаль.
– Вам тридцать два года. Вы не замужем?
– Нет.
– Не собираетесь? Часики-то тикают.
– При чём здесь мои часики?
– При том, что мы вас возьмём, вы вникните в процесс, потом выйдете замуж, родите ребёнка, уйдёте в декрет, а нам находи нового человека, обучай… вы планируете детей?
– Я не знаю.
– Как можно не знать? Ну, а вот выйдете вы из декрета, так ребёнок болеть начнёт. Что же это за работа получится? К тому же и опыта у вас никакого. В вашем-то возрасте.
– …
– Хорошо. Кем вы себя видите через пять лет?
Типичный разговор с типичным кадровиком. Ой, извините, с HR-специалистом. Сегодня так любят подражать Западу, наводя лоск иностранными словами, оставаясь внутри всё той же старой, не всегда приятной системой.
Год назад я смогла бы ответить, кем я себя вижу: заботливой женой, счастливой мамой, успешной писательницей. Сегодня молчу. Не складывается моего будущего без Геры. Разве что последний пункт, но и он какой-то безрадостный, посеревший.
Катя – овощевод или овощевед. Ради этой нехитрой профессии она отучилась два с половиной года в местном училище. Ей предлагали работу по специальности, но далеко и вахтой. Катя не может. У неё дочка и больше никого на целом свете.
– Барышня! Барышня! Копеечку подайте! На хлебушек! – на ступеньках магазина сидит старик из моего сна.
Теперь я его вспомнила. Он и год назад сидел здесь, потом пропал. Теперь вот приснился и появился снова. Мы шли тогда с Герой. Старик тянул руки, и Гера сунул в крючковатые пальцы полтинник.
– Зачем? – спросила я. – Ты же знаешь, что это на водку, а не на хлеб? Я видела, как он пьёт в подворотне. Он каждый день, наверное, пьёт. А ты поощряешь!
Гера посмотрел на меня долгим взглядом. Он всегда так смотрел, пытаясь понять, стоит ли мне объяснять очевидное. Вдруг не пойму.
– Что ты предлагаешь? Взять его в охапку, поместить в реабилитационный центр, умыть, одеть, дать работу? У тебя есть на это силы? Деньги? Да и хочет ли он сам этого? Скорее всего он даже не может вылечиться. Слишком поздно.
Тогда я сказала, что своим полтинником Гера внёс вклад в убийство человека.
– Да брось ты, – отмахнулся он. – Он без меня встал на путь самоуничтожения, с которого не свернуть. Посмотри на ситуацию с другой стороны. Вот сидит он сейчас, мучается похмельем, страдает. Потом насобирает на опохмел, крякнет, выражаясь их терминологией, в подворотне, и будет ему счастье. Ты пойми, я не иронизирую. Действительно счастье. Плохое, неправильное, вредное… да какое угодно, но счастье. Так почему же не порадовать человека?
Я не согласна с Герой, но молчу. Иначе он начнёт раздражаться, говорить, что я выгуливаю своё белое пальто, якобы пытаясь помочь сирым и убогим. Он назовёт это лицемерием и попросит не обижаться на правду. Знаем – проходили. И не раз.
Почему я его полюбила? Глупый вопрос. Его все любили. Начиная от молоденьких студенток в институте, где он преподавал историю, до убелённой сединами вахтёрши в общежитии того же института. Нас познакомил Сергеев, поэт по призванию, раздолбай по жизни. Гера им восхищался, называл гением. Мне его стихи казались тяжеловесными, но что-то в них возможно было. Сергеев стабильно печатался в толстых журналах (не перевелись ещё такие на земле русской), периодически издавал сборники и всегда занимал призовые места в конкурсах, если снисходил до того, чтобы принять в них участие. Жаль только, что сегодня поэзия мало кому нужна. Сергеев мечтал о временах, когда поэты смогут собирать стадионы, как это было в шестидесятые.
– Почему рэперы популярны, а поэты нет? – спрашивал он. Я не знала, что ответить.
***
Мы сидим с Сергеевым в кафе. Я с пивом, он со стаканом сока. Сергеев – трезвенник. Не по каким-то особым убеждениям и не из-за проблем со здоровьем. Ему просто невкусно. К тому же затуманенность мозга после принятия алкоголя мешает рождаться стихам. Они появляются корявые, нежизнеспособные, постыдные для себя самого.
Все, кто не знаком с Сергеевым близко, считают его алкашом. Внешность у него помятая. Любимая чёрная куртка висит на нём как на вешалке. Отцовская. Столько лет, а как новая, гордится он. Я бы поспорила, но молчу. Всё-таки память, пусть и на пару размеров больше. Волосы у Сергеева вечно нечёсаны, походка расхлябанная. Он работает на нашем предприятии грузчиком, но ему не стыдно. По жизни он поэт, а грузчик для пропитания.
