Густо усыпал ветки ломкий куржак колючий,
над серебром деревьев ветер Кощеем чах…
Плечи мужик расправил – так оно будет лучше,
и заиграла сила, что у него в плечах.
В церкви дьячки стращали: где, мол, тебе решиться,
ты себя на погибель загодя обрекал.
Люди внизу смотрели, вверх запрокинув лица…
Люди – внизу, а выше, в просини – облака.
Крылья свои ковал он в кузнице. Наковальня
в курсе была всех этих, в общем, крамольных дел.
Зная, что в нашем мире нет ничего коварней,
он, расправляя крылья, вроде бы полетел.
Не удержали крылья. В штопор сорвалось тело,
не прояснилась сразу неба сплошная муть.
И облаков армада, словно, эскорт, летела,
сопроводив Икара в самый последний путь.
…Толща веков осела, лет обвалилась груда,
шарик земной вращался, слыша галактик зов.
Небо всегда манило – так, словно манит чудо,
в белом своём убранстве перистых облаков.
Мы расщепили атом – очень живые люди,
мы изучили гены, в Космос растим леса.
Но на чужих планетах нам всем хватать не будет
неба, земного неба, чистого, как роса.
Белый снег, бесконечный снег,
в ледяном обрамленье пруд,
и беззвучный безумный смех
тех, кого на расстрел ведут.
Этот смех – как эхо беды,
но она к нам пришла во двор,
чтобы целый мир убедить
в том, что Бог на земле — террор.
Эта белая круговерть
и в кровавом гало восток —
не расплата за чью-то смерть,
а за то, что ты так жесток.
Кто ты был? Не один из нас?
Почему ты так тускло жил?
Под щекой твоей грязный наст —
это всё, что ты заслужил?
* * *
С тоской, надеждой и любовью,
полны коварства и огня,
красавицы Средневековья
глядят сквозь время на меня.
И снова трепетно и зыбко
по их губам скользит едва
непостижимая улыбка,
в которой столько волшебства.
Тогда наряды были строже.
Сейчас, увы, другой фасон.
Ничуть на прежних не похожи
красавицы иных времен.
Намакияженные смачно,
они всех в мире хорошей,
под метр восемьдесят, с мачту,
а ноги — словно из ушей.
Спаси меня, родная мама,
от этих бройлеров-девиц!
Ведь тайны нету даже грамма
под сенью крашеных ресниц.
* * *
Обычное вроде колечко с рубином,
но что-то кровавое в камне застыло.
Он – реквием по беззаконно убитым,
убитым расстрельной командой в затылок.
Он – память о том, кто полёг в «Коммунарке»,
кто больше не видит гвоздику рассвета.
В нём – кровь… И мне снова становится жарко,
и снова мне страшно от этого света.
И я вспоминаю те давние даты,
которые всех нас касаются лично.
Я знаю одно: то, что было когда-то
прекрасным и чистым, родится вторично.
Нет в мире, наверное, правильней правил —
оплакать всё то, что страна не успела…
И этот рубин в неприметной оправе —
как будто свидетель того беспредела.
* * *
Снаряд в сосне занозою застрял.
Он никому не навредил нисколько.
И это было выходом в астрал
для тех неразлетевшихся осколков.
Они снуют вдоль облачных долин,
отшельники и вечные скитальцы.
Снаряд тот жизнь кому-то подарил,
но всё-таки он может разорваться,
когда вдруг исчезает тишина,
когда весь мир в болячках и в раздоре…
Нет, вовсе не окончена война,
покуда зло в почёте и в фаворе.
Летят осколки… Их невидим рой,
но тут не надо никаких истерик:
до той поры не победит добро,
пока рассудок в это не поверит.
* * *
Наталии Горбаневской
Я помню всё, словно
был взглядом я вашим обласкан.
На месте том Лобном
стояли вы с детской коляской.
У ног – транспарант…
Сквозь заслон я не мог к вам пробраться.
Ещё не пора
для протестных таких демонстраций.
Ещё на потом
вам оставлены вёсны и зимы.
Ещё не дурдом,
не инъекции аминовазина.
Ещё коротит,
ещё лишь понимания искры.
Еще впереди
жизнь, похожая чем-то на выстрел.
* * *
Так угодно было Судьбе,
чтобы в тот недородный год,
был одет он, как все, в хэбэ
и зачислен в стрелковый взвод.
Здесь известен твой каждый шаг,
здесь не нужен ничей успех,
но он с Армией – на ножах,
значит, он один против всех.
Это был бесполезный бой —
не осилить державный вал.
Только чью-то власть над собой
никогда он не признавал.
И замешкалась как-то власть,
или, может, вмешался Бог,
но как будто Судьба сдалась,
признавая свой хенде хох.
Но когда он шел, не страшась,
на войну против силы зла,
она просто втоптала в грязь
все благие его дела…
А в России опять дурдом
и могильных танцев аншлаг.
Может быть, вся загвоздка в том,
что до краха один лишь шаг?
Мы верили чужим словам…
* * *
Всё спуталось: и следствие, и цель,
и мы блуждаем в дымовой завесе,
и не родится новый Парацельс,
чтоб исцелить от этой адской смеси.
И в панике, в удушливом дыму,
где не найти спасительные двери,
привыкшие не верить ничему,
мы и себе, наверное, не верим.
Та ложь во всём, до гробовой доски —
в слепой судьбе, в молчанье утлых улиц…
И если мы умрём не от тоски,
то, значит, даже в этом, обманулись.
