Страшный пожар разгорался в душе Бориса.
За дверью – его будущее, будущее его жены, детей, всей страны, возможно, всего мира. Нужно сделать всего один шаг, чтобы войти внутрь и совершить задуманное. Но как страшно! Борис мешкал несколько мгновений, и эти мгновения растянулись на вечность. Не получалось мыслить стройно, мысли накладывались одна на другую, разлетались в сторону, путались, и сквозь эту мешанину, как в лихорадке, проступало главное: ужасное зло, которое он задумал ради общего блага. Борис обернулся на сообщников. Серега Вобла и Федька Косой сидели на маленьких стульчиках, не подходивших им по росту. Они напоминали двух напуганных черепах, и то, как они вжали головы в плечи, как подобрались в ожидании грядущего, только усиливало это сходство. На столике между ними стояли тусклая лампа, большая бутылка водки и три маленьких кружки. Из бутылки едва отпили: выпивка была не к месту, волнение, осознание важности момента мигом отрезвляло. Тусклый желтый свет добавлял происходящему нереальности: как будто все они оказались внутри страшной сказки.
Федька поймал взгляд Бориса и тут же отвел глаза. Серега кусал губы и полировал взглядом ногти на правой руке. Борис кивнул – скорее себе, чем товарищам – и толкнул дверь. Поддержки ждать неоткуда, поэтому он призвал на помощь проверенное средство: юмор. Если страшное сделать смешным, с ним будет легче справиться.
Будущее, которое ждало его за порогом, имело вид длинного старика, растянувшегося на узкой кровати во весь свой великанский рост. Голова старика лежала на мягкой атласной подушке, голые ступни свешивались с кровати, выныривая из-под теплого пухового одеяла. В голову Борису вскочила дурацкая мысль: пощекотать заголенную пятку, – и он вцепился в нее, как в спасательный круг. Мало кто думает о пятках, когда имеет дело с сильными мира сего.
На прикроватной тумбе горела толстая свеча, распространяя по комнате праздничный церковный аромат. Рядом со свечой стояло несколько икон; лица святых в дрожащем свете выглядели живыми и сбивали с толку обманными гримасами. Стена напротив кровати вся была увешана иконами. Святые образы доминировали в помещении, нависали всей своей массой, терзали взглядами старика, распростертого на кровати. Интересно, подумал Борис, он и на горшок под иконами ходит?
Человек на кровати только выглядел стариком: на самом деле ему едва исполнилось пятьдесят пять лет. Душевная болезнь, постоянное напряжение воли, жизнь, наполненная излишествами и невоздержанностью, иссушили его и сделали похожим на связку хвороста. Кто бы мог подумать, что великого государя Василия, прозванного Волком за жестокий нрав, самого могущественного человека в мире, чьим именем матери пугали своих детей, ждет такой бесславный, унизительный конец?
Перед кроватью государя стоял маленький стул – на таких же в соседней комнате сидели Федька и Серега. Борис осторожно опустился на стульчик и наклонился вперед, ссутулился, всматриваясь в лицо спящего человека.
Почувствовав чужой тяжелый взгляд, Василий открыл глаза. Несколько секунд он глупо хлопал ресницами, фокусируя взгляд на посетителе, а потом, признав, улыбнулся:
– А, Бориска, это ты, – сказал Василий слабым голосом. – Ты чего это? Не спится?
Борис молчал. Первым побуждением было ответить, начать нести трусливую многословную чушь, чтобы болтовней отвлечься от главного. Борис подавил это желание. Он молчал и смотрел на больного правителя, а перед внутренним взором, пока он мучительно пытался придумать какую-нибудь шутку, проносились события, пережитые им по воле Василия. Разум Бориса уподобился весам, на одну чашу которых он бросал все плохое, накопившееся за годы службы, все несправедливости, все ужасы и злоупотребления, а на вторую он положил одно-единственное зло, которое замыслил против Василия. Обиды уверенно перевешивали, но на чашу с задуманным злом вдруг легли чувство вины и уродливая привязанность, привычка к государю, возникшая за годы службы.
– Бориска, чего молчишь? – встревожился Василий.
Когда-то его голос гремел, как весенний гром, а теперь сделался тихим и прерывистым. Сколько раз Борис становился свидетелем жутких перепадов государева настроения: обычно многословный, Василий вдруг замолкал, несколько секунд смотрел в пустоту (что он видел в этой пустоте?), потом начинал шептать и без перехода разражался ужасной громкой бранью – такой, что наутро едва мог говорить и только хрипел.
Все разладилось в этом большом человеке: пропал голос, потухли глаза, тело под одеялом – мешок с костями.
– Бориска, я видел сон. Такой хороший сон! Такой яркий! Там были все мои близкие. Мать, отец, мои жены, царствие им небесное, все дети мои. И ты, Бориска, ты там тоже был, – Василий тепло улыбнулся. – И мы все как будто в огненную колесницу забрались. А ты на козлы сел и начал править. И улетели мы прямо в небо. А на небе – Царица и все ее ангелы сладкоголосые. И все поют. И на душе так хорошо…
«Я тоже видел сон, – подумал Борис, – где я употребляю тебя противоестественным образом. Правильно говорят, что во сне все наоборот.»
Василий отбросил одеяло и рванул рубаху на груди.
– Я вижу, зачем ты пришел, Бориска. По глазам понял. Знаю этот взгляд. Ты злое замыслил. Я сам злой, я такое хорошо вижу. Я на троне столько просидел, потому что хороших от злых отличаю. Знаешь, в чем разница? Злой только о своей выгоде думает, а хороший – о ближнем. Злой ни перед чем не остановится, а для хорошего все – преграда. Злой бежит, а хороший стоит, ни на что не решается. Думает, как бы кого не обидеть. А бывают люди ни туда ни сюда, ни зла в них нет, ни добра. Куда ветер, туда и они. Что слепишь из них, то и получишь. А если не лепить, то и будут они ни рыба ни мясо. Вот ты, Бориска, такой же: пустой. Никому от тебя добра не будет, но и на большое зло ты никогда не решишься. Подует ветер, побежишь, успокоится – и ты вместе с ним. – Василий вдруг хохотнул. – Знаешь, как мы тебя между собой звали? Борис Без Яиц. Ха! Борис Без Яиц! Это потому, Бориска, что у тебя яиц нету.
Борис слышал от Василия это обидное прозвище. Государь не знал меры в питье и, напившись, часто бранил окружающих. Из-за особого положения Борису доставалось пуще прочих. Но Борис сумел за годы отрастить толстую кожу: на службе у Василия иначе было нельзя. Выгод от службы все равно было больше. Вот и сейчас: пусть изгаляется, недолго осталось. «Как мы тебя звали, тебе лучше и не знать, старый ты черт. Ладно, пусть у меня, по-твоему, яиц нету, это не так обидно, как иметь такой сморчок, как у тебя. Совсем не царский размерчик. Мы на него насмотрелись во время припадков. Точнее, глаза сломали, пока пытались рассмотреть».
