1. Глава 1
– Хельги, дурень ты. И я с тобой дурнем стал. Ворогу, да в пасть лезем. Ныне в словенских* весях сам знаешь чего. Людей Хороброго* стращать идем? Чего молчишь, бедовый? Погибели ищем? – крепкий бородатый мужик прищурился, выспрашивал.
– Ты сам в мой десяток подался, чего ж теперь спохватился? Оставался бы в Новограде, да в теплой клети. Молодуху какую сыскал, она б согрела тебя, – Хельги оправил тяжелую варяжскую* опояску и крепко ухватил поводья: шли верхами от княжьего городища вдоль Волхова уж не один день.
– Постыло, невесело. Не хочу помирать в дому, лучше уж при тебе, полоумный, в чистом поле, да с мечом в руке! – Звяга стукнул по колену кулаком, какой виделся не меньше дитячьей головы.
От его окрика тяжелый коняга пряднул ушами и заплясал под дядькой. Звяга принялся ругаться, с того и лошадь его приземистая заметалась, едва не уронив седока в дорожную грязь, жирную и обильную после весенних дождей.
– Дядька, ты глотку-то не рви, – Хельги хохотнул. – Про тебя я все знаю, с того и взял с собой. Звяга, наказ у меня от полусотника по словенским землям прогуляться. Вызнать, как привечают дружинных Рарога*.
– А чего молчал? – Звяга почесал в бороде. – Добро, прогуляемся. Полотно уж соткано, где головы сложим, то уж давно известно. Гляди веселей, Хельги Тихий.
– А когда было иначе? – Хельги подмигнул, улыбнулся широко да белозубо, а миг спустя, прищурился, увидав вдалеке развилку, какую помнил уж десяток зим.
– Ты что? – дядька унялся и глядел теперь на Хельги боязливо. – Что с рожей-то? Опять девчонка та? Раска? А я знал, знал, что не просто так тебя понесло к словенам! Олежка*, сколь знаю тебя, а ты всё о ней. Ты ж, дурень, не ведаешь, жива ли она! А ну как муж свел в другую весь? Что лупишься? Ей сколь зим-то?
– Ныне уж… – Хельги задумался, пригладил низко соскобленную бороду, – семнадцать… Мне двадцать первая пошла, а Раска тремя зимами младше.
– Тому уж десяток зим, Олег, – дядька голосом понежнел. – Вспомнит ли тебя? Встретила семилеткой сопливой, а стала девкой. У дитяти-то память коротка, а у девки – тем паче.
– Не вспомнит, так и пусть, – Хельги свел брови к переносью. – Я зарок ей дал, я его сдержу. Звяга, она живь мою спасла. Через нее не ушел по мосту в навь*, через нее и в Ладогу* попал.
– Будет тебе, – Звяга засопел. – На драккар варяжский тебя Ивар посадил, сжалился. Помнишь, нет ли?
– Все помню, дядька, – Хельги нахмурился, с того взгляд его стал сизым, да с изморозью.
– Помнит он, – Звяга управился со своей лошаденкой и повел ее вровень с Хельги. – Сколь зим, а все не обскажешь, что за Раска такая. Всякий раз ее поминаешь в огневице. Чем зацепила тебя малая?
Хельги махнул рукой на докучливого Звягу и отвернулся. Молчал, оглядывался то на лесок хилый, то на воев своих, каких взял в дорогу. За спиной Хельги Тихого стояли три десятка русов, но ныне вел с собой не боле половины. Оно и верно, к чему пугать словен большим-то войском, да на их землице?
Дело у Хельги непростое: глянуть как примут веси варяжского руса, как посмотрят, и что прокричат вослед. Словенские завсегда стояли за Водима Хороброго, от северян носы воротили. С того и бодались всякий раз с пришлыми варягами, да поминали дурным словом нового князя с Рарогом на доспехе.
Промеж всего, у Хельги и иное на уме было, да такое, к какому шел долгонько, для какого последний десяток зим не жалел ни живота, ни рук, ни меча, ни топорика. Сколь щитов развалил, сколь друзей предал огню – не счесть, но вернулся туда, где крепенько засел его обидчик. Хельги знал, что вскоре ворог его даст ответ за все: за матушку посеченную, за отца, повешенного на березе, за братьев и сестрицу, сгоревших заживо в родном дому.
Хельги обиды не нянькал, ярость в себе взвивал, ту, которую дарит Перун Златоусый – злую, долгую, такую, какой позабыть нельзя, да просто так из головы не выкинуть. С того и носил парень на своей руке не руну варяжскую, а птицу Рарога – огневую, крылатую. И ни на миг не забывал, что словенин, пусть и под щитом князя Рюрика.
– Чего притих? Ты, Олег, нынче сам не свой, – ворчал Звяга. – Про Раску-то обскажи!
И снова Хельги промолчал, зная, что такого не обскажешь.
В страшный день, десять зим тому, Олег лишился и родни, и дома, а с ними и всей веси, какая была под рукой отца. Светлые боги сберегли его живь, но оставили одного в морозную ночь, да в сугробах в тонкой рубахе, прожженных портах и поршнях* без завязок. Хельги по сей день не ведал, как смог пройти через лес, добраться до малой веси, да привалиться к заборцу хлипкому, не осилив десятка аршин до ворот незнакомого подворья. Сидел на снегу, поминал Златоусого, просил живи для себя, чтоб стать сильным и наказать ворога, кровь его увидеть на своих руках, тем и унять горе тех, кто до времени ушел за Калинов мост. Просил удали, а получил девчонку махонькую с ясными глазами.
Хельги вспомнилась и рубашонка ее, и потертый кожух*, и косица – толстенькая, долгая – и светлые глаза. А еще голос – тоненький, писклявый, но сердитый.
– Чего расселся? – она подошла к невысокому заборцу. – Живой, нет ли?
– Живой, – прошептал и голову опустил, будто сил лишился.
Через миг услыхал рядом шажки легкие да хруст снеговой:
– Озяб? Почто в зиму-то телешом? – девчонка присела рядом с ним, заглянула в глаза. – Ты откуда, чьих?
Хельги подумал тогда, что уже ничьих. Ни семейства, ни дома, ни родни: ватага Буеслава Петеля вырезала весь подчистую. С того и засопел слезливо. Иным разом не стал бы при девчонке-соплюхе позориться, но горе подломило: нынче всего рода лишился.
– Сирота? – ее глаза распахнулись на всю ширь, а в них будто и небо чистое, и ветер вольный. Тогда и понял Хельги, что девчонка шальная, бедовая.
– Как звать-то тебя? – она тронула его плечо ладошкой.
– Олег … – раздумал малый миг, но не смолчал: – Из Шелепов.
– Велес Премудрый! – девчонка ахнула и прижала ладони к щекам. – Дядька Ждан обсказывал нынче, что Шелеповскую весь спалили. Твоя, нет ли?
– Моя, – вздрогнул и привалился тяжко к заборцу.
– Ой, мамоньки! – девчонка всплеснула руками и подалась к нему. – Вставай, вставай, сердешный! Сведу тебя в клетушку, там стенка-то теплая, угреешься.
Хельги невесело ухмыльнулся, вспоминая, как послушно потащился за девчонкой, как тяжко шагал, как ныли и противились озябшие ноги.
У малой неприметной дверцы Хельги опомнился:
– Как звать тебя? Куда ведешь?
– Раска я, Раска Строк. Приживалкой на подворье по сиротству, – она крепенько подтолкнула его в спину. – В уголку прячься и сиди тихонько. Тётька Любава увидит, ухи открутит.
Раска усадила парнишку на тюки с мягкой рухлядью, накинула на него старый потертый кожух:
