Бесшумный вечер в одинокой однокомнатной квартире; чистой, правда очень пыльной, но тщательно проветриваемой дабы воздух не застаивался; со свободным пространством посередине комнаты, обставленной избирательно для работы на дому. Здесь был старый светлый комод с тремя ящиками у самой кровати что скрипела пружинами; длинный затемненный временем шкаф со скрипящими дверцами, узенькое кресло для курения и письменный стол, заваленный бумагой покрывшейся пылью и письменными принадлежностями, которые шли в ход многим чаще бумаги.
Власов Владислав Романович был писателем и сидел по обыкновению в кресле изредка бросая тяжелый и отчаянный взгляд на письменный стол, к которому он не желал приближаться с пустой головою, но тяготило его отнюдь не отсутствие вдохновения хотя оно и было добавочной причиной его тоскливого настроения. Владислав Романович, как и всякий писатель, обделенный талантом, предавался унынию и не находил в своей жизни ничего подлинного и счастливого. К тому же удаленный зуб со вчерашнего дня прощался с челюстью отдаваясь томительной болью. То был четвертый по счету зуб, который ему удалили.
–Не буду я теперь улыбаться, никому теперь не улыбнусь, как жить с этой болью, как ее превозмочь? Вон Марья Вадимовна ходит беззубая и всем улыбается, но она ведь совсем другое… есть ли хоть один человек беззубый, на которого можно смотреть без упрека, не придавая должного внимания?.. -Владислав Романович, почувствовав, как голова его потяжелела от обиды и едва сдерживаемых слез, ибо он обладал весьма чувствительным характером, сел в другое положение подперев рукой тяжелую голову; сменив позу он умолк лишь затем, чтобы отдохнуть от слов и придумать в голове следующую жалобу. -Ничего не хочу, ничего мне не надо… только разве что вывести эту боль из моей головы… чтение не дается, письмо не получается, воображение, вот оно-то меня и мучает повсеместно, знает ведь, что ни на что я не годен, знает теперь как мне тяжело и потому бьет из-под тяжка самым подлым образом… но что же дальше? Как жить теперь? Нужно ли жить?
Владислав Романович тяжело вздохнул, и вся комната в его глазах затрепетала от слез, которые мгновенно наполнили глаза, но затем точно от нерешительности никак не могли их покинуть. Владислав Романович вытащил платок свободной рукой и высморкался. Он глядел на стену, почти не моргая и не двигая взглядом; тело и разум желали сна, тогда как сон никак не давался Владиславу Романовичу то ли из-за боли, то ли оттого, что он так извел себя постоянными думами, в которых он всегда находил себя несчастным человеком.
–Может написать письмо Бориске? Нет не стану, не буду сегодня браться за перо, ни к чему меня это не приведет, все надоело! Вот тебе жизнь, вот тебе грядущая старость… но какой же из меня будет старик если я совсем еще ребенок? Выросший ребенок… – задумчиво протянул он последние два слова явно что-то пытаясь из этого раздуть, хотя бы маленький сюжет или сцену, но ничего не выходило. -Экая пустая болтовня – вот это что! Ах, зуб заболел, но чего же ты от меня хочешь несчастный? За что так меня ненавидишь? Глупая, дурная жизнь! О, опять шорох сверху, снова женский голосок…
Владислав Романович в последнее время часто отвлекался от своих мыслей стоило ему услышать движение соседей сверху. Его всегда занимала драма, разворачивающаяся над его головой и иногда даже не нужно было особого труда для того, чтобы дорисовать некоторые детали характеров или интерьера. Временами, соседи точно испарялись, ведь нельзя было уловить ни единого звука, даже малейшего скрипа открываемого окна или передвижения стульев при посадке за стол, абсолютно ничего; и тогда Владислав Романович подолгу находился в представляемой комнате сверху и сидел там как полноценный автор между двумя своими персонажами дабы наблюдать за воображаемой сценой – это не было особым творчеством для Владислава Романовича а скорее приходилось как утоление жажды творчества, но такое незначительное как если бы мы захотели поесть но вместо этого ограничились бы простой закуской которая бы только пуще разожгла аппетит. Владислав Романович передумал уже столь множественное количество вариантов развития событий что невольно здесь встал в тупик; и сейчас, когда после недельного затишья наконец-то послышались голоса он стал впитывать их в себя как губка, стараясь ничего не упустить мимо ушей.
– Как назло совершенно ничего нельзя разобрать! – Расстроился Владислав Романович и вдруг вздрогнул от приступа новой боли. – Ах, несчастная жизнь! Неужто у них в самом деле такой бардак, если уж любовница, то пускай она хоть поменьше говорит… чего же она такая требовательная? А может это другая или даже третья, но голоса у них все как один… и чего я только не придумал я для них… единственно только разве что дочку им не пририсовывал, да почему это дочку? Зачем дочку? Нет, действительно дочкой должна быть. Несчастной дочкой, ведь родилась вне брака, и все должны знать, что она небрачный и нежеланный ребенок. И обноски у нее должны быть самые дешевые и простые, хотя будь у нее ухоженный вид женихов не оберешься… ну и что же? Что дальше-то с этого, как будто раньше никогда бедных девчушек не видали, еще как видали, но что-то в этой девчонке должно быть такое… загадочное, неопределенное, даже таинственное… нет! Чушь, чушь собачья! Нет никакой девочки, не будет девочки, зачем девочка, отчего?.. Она была бы как я… несчастная девочка… покинутая, нет, нет! Не то. Просто нежеланная, да вот так…
Вдруг в дверь постучали.
– Владислав Романович, что же вы, ужинать не будете? – спрашивала хозяйка Марья Вадимовна за дверью, – я зайду?
– Проходите… – Едва вымолвил Владислав Романович. Дверь отворилась и Марья Вадимовна в своем простецком платьице, с платком на голове вошла, придерживая тарелку супа.
– Вот-с, вам принесла, знаем мы вас, опять хандрите, опять сидите, ничего не делаете. Ну ничего, я положу на комод как обычно, пожалуйста. – С тем она и ушла.
– Потерялась нить, прошло вдохновение… эх, снова мука, снова боль… бездарность вот кто я, пропащий я человек. Вот и шептаться теперь перестали… а что ж моя Варенька? Какая это Варенька? Ах, Варенька, да разве ж так я ее назвал? Не успел и надумать чего, а имя уже есть, но все прошло, теперь уж точно нечего придумывать. Устал я… от жизни или от сегодняшнего? Не знаю. Устал вот и все. Покушаю, пожалуй, да лягу спать.
Владислав Романович лег на кровать и укрылся теплым одеялом завернувшись в него точно в кокон на подобие гусеницы мечтавшей выбраться из оков своего бессилия и тяжкого существования в парящую, грациозную своим полетом фигуру что медленно течет и переплывает в воздухе славно выделяясь своей неподражаемостью и особенностью прекрасных крыльев, тонких как лепесток и не менее хрупких чем маленький пузырек, выскочивший из лужи во время дождя. Владислав Романович чувствовал свою беззащитность особенно теперь когда целый мир со всем своим совершенством выставляемым на показ как бы упрекал его в том что он такой слабый и беспомощный; даже воображение было не на его стороне поскольку время сна самая тяжелая пора для бессонного писателя который чем больше и сильнее пытается уснуть тем более отдаляет от себя всякий сон взамен которому он видит сны своих мыслей направленных неизменно и безжалостно против него, так словно мысли и воображение, видения и образы вдруг обретают свой собственный разум и беспощадно атакуют слабого соперника который даже и не думал защищаться; он принимал все удары как есть воспринимая боль как должное за его существование и способность жить, как нечто неотъемлемое и давно привычное в жизни как если бы собаку ежедневно колотили понуждая ее смириться со временем с тем что не является для собаки обязательным так как она в любой момент может сбежать или дать отпор, но что собака принимает как должное.
