Небо расцветало рыжим золотом, горело, плавилось, расцвеченное кровавыми и лиловыми, индиговыми и почти черными клочьями облаков. Ветер гнал их, трепал, ежесекундно меняя очертания. День был жарким, и от земли поднимался горячий воздух, несмотря на то, что солнце уже готовилось нырнуть за кромку гор – зубчатые их отроги на горизонте чернели, как острые гребни на спине неведомого зверя, и от них вот-вот потянутся длинные густые тени, затапливая долину, принося ночь.
Река сверкала в закатном свете, как кровь, как медный расплав, как живое золото; казалось, настоящее золото, которым все грезили, так насмехается над людьми, показываясь в волнах в закатный час – и тут же скрываясь на дне, недоступное. Впрочем, крови эта река тоже видела немало, и зловещие отблески красного сияния должны были бы напомнить всякому: где золото, там и кровь. Только вот вряд ли кому-то из живущих поблизости требовалось подобное напоминание – люди в таких местах хорошо знали такие вещи сами.
Травы колыхались волнами под ветром – точно бесконечное море. Было зелено, ярко, сочно – солнце еще не успело выжечь травы в белесую сушь, лето только начиналось. Прерия цвела, прерия благоухала медовым духом диких цветов, полынной горечью, и тонкой, как какао, бледной пылью, и свежепримятой травой. Это был настоящий запах свободы, и всякий, кто его хоть раз вдохнул, знал об этом.
Метелки трав оставляли на конских бабках следы пыльцы, листья и стебли пачкали светло-серую шерсть зеленым соком – всаднику, едущему через равнину, не захотелось петлять по дороге, и он, мало печалясь, срезал дорогу напрямую.
Скоро должно было стемнеть – когда рыжий шар солнца упадет за горные отроги, тьма накроет прерию быстрее, чем сумеешь сообразить, что к чему – но ночевать в степи всадник не собирался, да и перспектива ночной езды его не смущала. Наверное, у него были свои резоны спешить, а может, попросту он и не задумывался о том, что в темноте даже на дороге делается неспокойно, а уж на дикой равнине… Плачуще подвывали койоты где-то за холмами, потявкивали лисицы. Наверняка чуть позже выйдут и волки – впрочем, у всадника была при седле винтовка, а на бедре имелся заряженный револьвер сорок пятого калибра, что само по себе весьма серьезно. Людей же, которые ему могли встретиться, он не боялся вовсе – уж точно не больше, во всяком случае, чем волков.
В травах что-то белесо отсвечивало – и путник направил коня чуть в сторону, равнодушно мазнув взглядом по бледной, как известь, кости. Конский череп, выбеленный ветром и временем – кажется, кому-то в свое время повезло намного меньше.
Всадник надвинул шляпу пониже, чтобы ветер не хватал ее за поля, и усмехнулся про себя: до полной темноты он, конечно, вряд ли успеет вернуться, но одно дело темнота на дороге к дому, и другое – еще одна ночевка на дороге… домой хотелось больше. А койотов и волков не ему бояться. В конце концов, на меткость он никогда не жаловался.
Синие тени расползались из низин – скоро в них проклюнется семя сумерек, поднимется, как та трава в прерии, затянет всю долину, и вечер, а за ним и ночь, вступят в свои права. Эти синие тени дышали прохладой и свежестью уже сейчас.
Самое начало лета.
Где-то за ближним отрогом в небо тянется нитка бледного дыма – там становище утэвво, далеко они в это раз забрались, надо же.
Где-то, точно так же сминая травы, едет пара индейских охотников – со всадником на серой лошади они не встретятся, не в этот раз, во всяком случае.
Где-то в тысячах миль к востоку отсюда прямо сейчас бежит на перрон, спотыкаясь, молодой офицер: боится опоздать на поезд. Ему остались последние свободные часы перед отправкой в форт приписки. Форт Три Звезды – это недалеко от этих, залитых закатным светом, мест, но сам юноша в синей форме пока что понятия не имеет, где это вообще, и в какой части карты искать эти самые Три Звезды. Нью-Мексико – довольно большая земля, что ж, это правда.
Едущий через травяное море мог бы подсказать незадачливому лейтенанту – смотри южнее Сокорро, вдоль отрогов и в сторону от Рио-Гранде, где-то здесь твои Три Звезды. Вот она, нитка дороги на карте, по ней и доедешь… а мне и без дороги понятно, куда ехать – напрямую, через холмы.
Дорога, что осталась по левую руку, больше не пылила – в этакое время по ней редко ездили вообще. Впрочем, через несколько месяцев, когда прерия отцветет, выгорит и сделается из зеленой песчано-белесой, соломенной, сухой – по этой дороге в один из городков, нанизанных на нитку дороги, как бусины из сушеных ягод – на утэввский оберег, приедет человек, потерявший коня и почти все деньги; и, наверное, лошадиный выцветший серый череп в травах смутил бы его намного сильнее, чем недавнего путника. Это будет нескоро. Этот человек понятия не будет иметь ни про становище утэвво, ни про индейские разъезды, ни тем более про какой-то форт. Даже свою цель приезда, впрочем, этот человек будет представлять весьма смутно – до поры.
Дорога, как нитка, на которую нанизаны сушеные ягоды-бусины, соединяет не только города – но и истории, и людей, и судьбы… бывает, в самой причудливой комбинации. Ни дать, ни взять, как на обереге из тех, что плетут колдуны рода дерев и трав: от случайной пули, от злого взгляда, от других колдунов и их черных помыслов. Или от внезапной – страшной – смерти.
Закат разлился последней яркой вспышкой – солнце выползло из облака, расцветило рыжими лучами все вокруг и провалилось за самый высокий из горных зубцов на западе.
Остановившийся на короткий миг всадник снова шевельнул поводьями – закат, конечно, красив, но не стоит терять время. Ведь тогда зачем срезал дорогу-то?
В собственный двор он въедет, уже когда на небе зажгутся первые бледные искорки звезд, а от заката останется только тонкая медная полоска у самого горизонта.
Наверное, именно в это лето, именно в этот закатный час какой-то странный неведомый колдун заплетал нитки дорог близ Рэд-Крик в свой чародейский узел; только вот, разумеется, знать об этом ни путник в прерии, ни путник без коня, ни путник у железной дороги не могли.
