Крики, похожие и на звериный гомон и человеческие возгласы одновременно, разносились по степи. Заставили птиц умолкнуть, а живность застыть в норах.
Странные гуманоиды с непропорционально длинными руками и лицами, напоминавшие карикатуры на людей, протыкали друг друга копьями, остервенело били дубинками, молотили увесистыми кулаками.
Их обнаженные тела, едва прикрытые набедренными повязками из шкур, казались сплошной загорелой массой.
Однако разница между враждующими племенами все же улавливалась. Одни – статные и атлетично скроенные, пропорциональные, с высокими лбами и волевыми подбородками. Другие – «кряжистые обрубки», слишком громоздкие, с крошечными ноздрями, выдающимися вперед нижней челюстью и губами.
Хотя силище их оставалось лишь поражаться, другие заметно одерживали верх. Брали числом. Кидались на противников вчетвером, впятером, лупили и кололи, словно заведенные. «Обрубки» лихо отбивались, ловко парировали удары, встряхнув мощными мускулами, как тряпичных кукол, сбрасывали атакующих на густую траву. Но с каждой минутой на их телах проступало все больше кровоточащих ран.
Тычок, удар, еще удар – и последний «обрубок» обмякает, медленно стекая на землю… Победители открывают рты в восторженном крике, потрясая дубинками и копьями над поверженными. На некоторое время воздух взрывается полурыками–полувоплями. Когда последние возгласы стихают, выигравшие сражение по–хозяйски тщательно собирают оружие убитых. Даже полубесформенные каменные ножи перекочевывают к новым хозяевам.
Закончив, довольные воины следуют за сородичем, махнувшим рукой и что–то нечленораздельно гаркнувшим.
Среди выгоревшего под нещадным солнцем степного разнотравья остаются лишь груды тел, замерших в неестественных позах, да куски плоти…
Но не проходит и часа, один из мертвецов поднимается – медленно, дергано, сродни зомби из фантастического кино.
Эффект усиливают фиолетовые губы, белые глаза трупа на синюшном лице, скрюченные в посмертном окоченении пальцы. Одно плечо опущено, другое вздернуто, ноги едва шаркают. Существо продолжает двигаться – коряво, неловко, пугающе. Гигантская дыра от копья в его груди сочится бурыми струйками, росою оседающими на траве.
Но через некоторое время становится очевидным, что мертвец будто бы оживает. Проявляется сизая радужка глаз, кожа светлеет, цветом напоминая чистый лист дорогой бумаги, тело вмиг обретает гибкость, куда большую, нежели прежде. Жуткой раны на груди как не бывало, даже шрама не видно.
Существо напрягается, трясет кулаками, беззвучно кричит и в ярких лучах дневного солнца вокруг него проступает силуэт гигантского ящера. Перепончатые крылья будто колышутся на ветру, трепеща и переливаясь всеми цветами радуги. Длинное эфемерное тело, окутавшее существо подобно туману, сверкает черно–золотым, как и венец рогов на голове, спускающихся до загривка. Пасть зверя распахивается одновременно со ртом ожившего трупа, мощный прозрачный хвост молотит по траве, не примяв ни одну былинку.
По степи проносится рык огромного раненого зверя, от которого содрогается земля.
День смерти мамы остался в моей памяти размытым пятном. В мыслях всплывали и кружили обрывочные детали – куски мозаики, большая часть которой безвозвратно утрачена. Сумеречное сознание, кажется, это называется так…
Трясущимися руками раскрыв удостоверение, я продемонстрировала его полусонной вахтерше, закутанной в пуховый платок крест–накрест. Мельком глянув в окошко, пожилая служащая отставила кружку с ароматным кофе и нажала кнопку. Блестящая офисная вертушка недовольно скрипнула, подмигнула зеленым глазом и, подчинившись судорожному напору, выпустила меня на улицу.
Я заскочила в ярко–желтое такси и, не глядя на шофера, назвала больницу. Машина сорвалась с места, оставляя позади некстати пестрые улицы родного города. Слишком яркие дома, раскрашенные аляповатыми сочетаниями оттенков: то синего с густо–кирпичным, то зеленого с оранжевым, то красного с фиолетовым. Слишком красочно разряженные прохожие, слишком броские и веселые рекламные щиты.
Чем ближе мы подъезжали к нужному месту, тем отчаянней бухало сердце, сильнее холодели руки и ноги, ежеминутно что–то обрывалось в груди… В мыслях царил полный сумбур.
Серое здание с щербатыми стенами, хвостатая очередь в регистратуру, тянущаяся по всему вестибюлю, автомат для бахил, никак не желающих налезать на сапоги. Или все из–за моих «пляшущих» рук?
Каменная лестница, люди в белых халатах и разноцветной будничной одежде, снующие вверх–вниз. Безликие коридоры, похожие один на другой как две капли воды. Казенные голубые лампы, белые стены, источающие холод стерильности, резкий запах лекарств, смешивающийся с неистребимым ароматом хлорки.
Реанимация.
Усталый заведующий отделением будто нарочно встречает меня у дверей. По его морщинистому не по годам лицу все ясно без слов…
– Она еще держится. До приемного времени два часа. Придете, и я вас пущу, – упрямится он на немую просьбу.
– Пожалуйста, – выжимаю из пересохшего горла. Растрескавшиеся губы оставляют на языке металлический привкус крови. Горло саднит при каждом слове. Врач смотрит недоверчиво, сурово, но все–таки вручает халат.
Осторожно устраиваюсь на краешке маминой кровати. Глажу руки, за считанные дни совсем исхудавшие, почти прозрачные, целую впалые щеки, высокий лоб, покрытый испариной.
Что я тогда сказала? Память мигает, как зависший компьютер. Что она ответила? Снова то же самое. Помню лишь ее прекрасные глаза, полные благодарности. И любовь. Огромную и бесконечную.
– Пора, – слышу голос врача за спиной.
Я выхожу. Сажусь на продавленный кожаный диван, невдалеке от двери в страшное отделение. Слезы застилают глаза. Ощущение, как от тела отрывается что–то жизненно важное, заставляет дрожать как осиновый лист.
– Как вы поняли? – возвращает к действительности молодой врач реанимации. – Еще пара минут – и вы бы не успели попрощаться.
– Почувствовала, – в оцепенении отвечаю я.
Он смотрит усталыми карими глазами древнего старика на юном лице. Не верит. Впрочем, какая разница?
– Удивительное совпадение, – пожимает плечами и уходит.
Не помня себя, бреду по людным коридорам, толкаю тяжелую дверь и выхожу на мокрую улицу. Белые пушинки снега падают и разбиваются на мелкие капли, и я перестаю понимать – слезы ли на лице или небесная влага. Да и какая разница? Все вдруг стало серым, холодным, безжизненным. Словно цветущие тропики вмиг превратились в Арктическую пустыню.
…
Тряхнув головой, с трудом вынырнула из тяжелых воспоминаний. Они словно впитались в кожу, разъедая изнутри.
Ценой огромных усилий заставила себя встать с кресла, чья тканная обивка местами истерлась настолько, что от рельефного золотисто–розового узора, змеившегося по травяному фону, остались лишь отдельные стежки. Странно, но раньше не чувствовала насколько затекли ноги. Как долго я просидела, уставившись в одну точку? Казалось, все ощущения в теле выключились – тоска, накрывшая с головой, просто заглушила их. В каждую мышцу будто вонзились миллионы иголок. Вот черт! Острая боль спровоцировала раздражение, заставившее апатию ненадолго отступить.
