Глава 1
Бригаденфюрер СС Клаус Кляйн был невероятно взбешен. Проезжая мимо на легковой машине с усиленным мотором «Хорьх 830», он вдруг увидел на возвышенности пологого холма, беспощадно изрытого, перемолотого взрывами снарядов и авиабомб, островерхий красно-зелёный пограничный столб Советского Союза. Даже на расстоянии ста шагов медная табличка с изображённым на ней гербом, состоявшим из тугих колосьев, серпом и молотом поверх земного шара посредине, увенчанная пятиконечной звездой, сияла золотом, отражая солнечные зайчики.
– Это что? – орал он, брызгая слюной, нервно тыча тонким отполированным стеком на столб. – Кто разрешил? Убрать! Немедленно!
– Так точно, господин бригаденфюрер! – громко чеканил перепуганный на смерть лейтенант Гельмут Гофман, прибежав на крики высокого начальства. Пуча глаза от усердия, неестественно вытягиваясь, поднимаясь на носки сапог, он держал напряжённую, чуть подрагивающую руку у фуражки с высокой тульей. – Будет сделано!
Лейтенант круто развернулся, чётко стукнул каблуками, бегом направился к группе отдыхавших на обочине солдат. Там он принялся их громко распекать, жестикулируя руками, обросшие рыжими жёсткими волосками. Несколько человек тотчас побросали недокуренные папироски и побежали к столбу, старательно огибая глубокие воронки. На вершине солдаты окружили пограничный столб и принялись его одновременно со всех сторон торопливо выкапывать сапёрными лопатками.
– Ещё раз увижу это безобразие, сам лично расстреляю, – пообещал, уезжая, разгневанный Клаус Кляйн.
Он ещё не знал, что злополучный пограничный столб появляется на этом участке границы с пугающей регулярностью. Его не раз специально валяли бронетранспортёрами, ломали, переезжали танковыми гусеницами, всё было напрасно: он всё время возрождался из небытия и пепла, как мифическая птица Феникс назло фашистским захватчиком. Его пытались даже сжечь, но, пропитанный непонятным составом дуб, горел плохо, и лишь слегка закоптился, а наутро снова стоял на прежнем месте, как ни в чем, ни бывало.
Немецкие солдаты расквартированного поблизости 437 пехотного полка, даже стали делать на него ставки, как в казино, деньгами ли, продуктами или алкоголем, с волнением дожидаясь следующего дня, чтобы в очередной раз убедиться в том, что те, кто опрометчиво ставил на то, что пограничный столб больше никогда не появится, проиграли. Над ними беззлобно, от души хохотали, и снисходительно похлопывали по плечам, глядя, как оконфуженные сослуживцы с превеликой неохотой расстаются с припасами, которые ещё вчера считали своей собственностью.
Шёл одиннадцатый день войны, немцы продвинулись довольно далеко, в скором времени уже рассчитывали пройти парадом по Красной площади в Москве. Имея соответствующую военную мощь практически всей Европы, чувствуя за собой несокрушимую силу и безнаказанность, можно себе позволить такую роскошь, как благодушие. Среди солдат ходил слух, что это дело рук единственного оставшегося в живых пограничника с ближней 12 заставы, которую они не так давно разгромили не оставив от непокорной заставы камня на камне. Но в лицо красноармейца никто не видел.
* * *
Его звали Васёк Гвоздев и был он с виду самым обычным советским парнем. Невысокий и щуплый, он был похож на подростка четырнадцати лет. Васёк сидел на корточках в нише под огромным валуном в непроходимом лесу и в консервной банке кипятил воду, набранную им в озере. Он предусмотрительно выбирал сухие ветки, ломал их на мелкие части, понемногу подкладывал в крошечный костёр, следя за тем, чтобы не было видно дыма.
За полторы недели и без того худощавое лицо парня осунулось ещё больше, пугающе, как у покойника, заострился нос и ввалившиеся щёки обросли жёсткой светлой щетиной, из-под фуражки с замызганным зелёным верхом топорщились отросшие за месяц русые волосы. К тому же галифе и гимнастёрка на нём настолько поистрепались и загрязнились, что Васёк Гвоздев своим внешним видом сильно смахивал на первобытного охотника за приготовлением пищи, одетого в лохматые звериные шкуры, каким его изображали в учебниках истории.
Васёк не ел все эти дни, и как только вода закипела, проворно сунул в крутой кипяток траву зверобой, с волнением наблюдал, как быстро темнеет вода. Едва дождавшись, когда чай немного заварится, он принялся торопливо, обжигая обветренные губы, пить мутную чуть зеленоватую с терпким запахом жидкость крошечными глотками, держал раскалённую банку в зачерствелых ладонях, чувствуя, как с каждым глотком прибывают силы.
Казалось, что он всецело поглощён своим занятием, что являлось, конечно, неправдой. Его большие, сильно оттопыренные уши, которые как бы жили собственной жизнью, настороженно вслушивались в шум ветра в вышине, в разноголосое пение птиц, в тихий шорох в траве ежей, ужей и других ползучих гадов, стараясь уловить не свойственные природе звуки. Это могли быть негромкое бряцанье оружием, или непонятная приглушённая речь немцев, чей язык он для себя определил, как лающий. Но вокруг стояла первозданная тишина, если не считать далёкого рокота танков и пролетающих над головой фашистских самолётов.
Напившись чая, Васёк прислонился потной спиной к прохладному боку камня, блаженно вытянул ноги в заляпанных грязью кирзовых сапогах и тотчас задремал. По тому, как его длинные, выгнутые как у девушки ресницы мелко дрожали, было заметно, что он даже во сне находится начеку, а его знаменитые уши продолжают нести свою нелёгкую службу.
На границе Василий находился уже полтора года со дня его призыва в Красную Армию. Для деревенского паренька, ещё никогда не доводившему бывать дальше своей околицы, здесь было всё внове. Однако тяготы армейской службы он переносил стойко, как и подобает настоящему пограничнику тем более комсомольцу. За это время рядовой Гвоздев успел поучаствовать в нескольких стычках с финскими диверсантами и даже задержать, находясь в дозоре, одного немецкого шпиона.
События же последних дней произвели на него особенно тяжкое неизгладимое впечатление, заметно сказавшись на его отношении к людям вообще и к фашистам в частности. Буквально за несколько часов он возненавидел их настолько, что без отвращения смог бы любому из них зубами перегрызть горло. Но, тем не менее, приснились ему не те жаркие бои, шедшие недавно на заставе, не война, которая судя по её началу, будет долгой и ожесточённой, а родная деревня.
Может, это было связано с тем, что он сильно соскучился по матери, а может по мирной довоенной жизни. Однако снилась ему не мать, как должно, а почему-то дед Трубка. Одной рукой он держал изворачивающегося Васёку за вихор, а в другой пук стрекачей крапивы, методично охаживал ею десятилетнего мальчонку по заднице, и при этом ещё добродушно приговаривал: «Не воруй яблоки! Не воруй яблоки!».
