1. Глава 1
Антон
С самой ночи не прекращая хлещет адский ливень. Небо будто затянуто чёрной сталью ― кажется, что просвета нет и не будет. В мире ― возможно. В моей жизни ― нет. Уже нет.
С её смертью ушло всё.
Всё, что было мне дорого.
Всё, что я любил.
Всё, что помогало мне просто держаться.
Она была моим маяком. С ней я не боялся потеряться, потому что знал ― вытащит, достанет. Всё кругом перевернёт, но никогда не бросит. Не уйдёт, как это сделал Он.
Федька взял похороны на себя.
Если бы не он, не знаю, что было бы со мной и… с ней. Я просто не могу принять, что её больше нет. Три дня прошло, а у меня и в голове, и перед глазами до сих пор всё как в тумане. Больница ― лекарства ― капельницы. Помню, как размозжил костяшки, когда долбал кулаком стену. Помню, как орал, что все врачи ― твари, что не смогли спасти её, хотя это их долг. Помню, как сел за руль и едва не сиганул через забор с моста, а затем стоял на обочине и бился в руль, потому что понимал, что всё. Её нет больше. И больше ни хрена в этой жизни от меня не зависит.
Федя меня с того света тащил ― упорно, потому что я сопротивлялся. Собрал все бутылки с крепким и разбил их в ванной, спустил в туалет кокс, который я ещё даже попробовать не успел, а затем орал, что сдаст меня в клинику, если я в себя не приду. Орал долго, потому что мне в тот момент было насрать. А потом одна фраза ― конченая, но сука такая правильная: «Ты ведь ей обещал жить», и меня словно током шарахает. Я обещал. И как бы не хотелось в ответ кричать, что бесполезно, ни к чему, потому что она умерла ― я не стал. Потому что это последнее, что я ей сказал. Гребаное ― обещаю, от которого сейчас легкие выворачивает наизнанку.
Дышу, чтобы не задохнуться. Хотя соблазн чертовски велик. А ещё почти всю церемонию смотрю в одну точку на гробу, не решаясь посмотреть на неё. Гребаная музыка до крика сдавливает перепонки. Вся эта никому не сдавшаяся торжественность, воспевание Богу (правда, да?), и это «общее горе», от которого тошнит. Потому что не общее. Оно блин моё. Только моё. И лучше слушать тишину, чем эту минорную хрень, которая не вернёт её к жизни. Ничто уже не вернёт.
Бесит.
Злюсь ― и больше даже на себя, чем на кого―то. На то, что не заметил симптомов, не позаботился о ней, когда должен был. Пустил всё на самотёк, забыв про блядскую ответственность. Упустил. Что, наверное, никогда себе не прощу.
Наверное?
Точно. В этом сомнений быть не может.
В том, что Она лежит сейчас здесь, в этом тесном и душном гробу, только моя вина. И она с корнем вырывает из груди сердце раз за разом, каждый день. И это не изменится ни через год, ни через пять, но через десять ― никогда.
― Тох, ― тихо, и я будто только теперь, с голосом Градского, понимаю, насколько всё вокруг реально.
Тяжело ― сука, невозможно ― но беру себя в руки и поднимаю взгляд. Её необыкновенные дымчато―зеленые глаза закрыты, а тонкие руки скрещены на груди. И не знаю, может это всё галлюциногенный бред, но кажется, будто она улыбается. Будто… ей хорошо?
Это вообще возможно?
Я блин ничего не смыслю во всех этих ритуалах. Крещёный, но в Бога не верю. И во всю эту хрень про испытания, которые дарованы нам свыше ― тоже. Про земной путь, жизненные мытарства, великую любовь к людям… бесов, которые собираются вокруг вышедшего из тела духа, чтобы утащить его в ад. Я бы все эти молитвы пропустил, и не видел бы всех этих людей, всю эту напускную печаль, всё это враньё. Мне только одной её было бы достаточно. Я бы сам похоронил ― без песен, крестов и священников. Но Федька верно сказал ― нужно по правильному. Как Она бы того хотела.
«Мама, мамочка, мамуля…» ― слышу себя пацаном, ребёнком, что горюет по потерянному. ― «Ну почему, а? Почему ты ушла? Обещала ведь, что никогда…».
И едва сдерживаюсь, потому что рыдания с силой рвутся наружу.
Я не плакал ни разу с того дня. Злился, напивался, кричал, крушил, но не плакал. И дело не в том, что мужчины не плачут. Плачут. Просто я не мог. Не получалось.
А теперь… теперь я целую её, такую родную, но холодную, и готов умереть от осознания того, что делаю это в последний раз.
В. Последний. Сука. Раз.
Федька кладёт мне на плечо руку, и я отрываю дрожащие губы от её лба ― медленно, вдыхая всё ещё ЕЁ запах. Даже после всех этих дней и манипуляций, она всё ещё пахнет корицей и домом.
Хотя есть ли он теперь, этот дом?
Объятия, соболезнования и это «если что―то понадобится…» повторяется как на зацикленной пленке. Не знаю, сколько раз, просто не считаю. Лишь не мигая смотрю на то, как гроб опускают в яму, навсегда зарывая его в земле.
Цветы, цветы, цветы… всюду. Мама их очень любила. Особенно, альстромерии. Я помню об этом каждую секунду, но сегодня принёс розы.
― У машины через пять минут, ― сообщает Федька, когда толпа расходится, и я тупо киваю.
Надо уходить, но ноги, что б их, не идут. Стою у дерева будто к земле пригвожденный. И кажется, если уйду, навсегда лишусь чего―то важного.
Уже собираюсь отвернуться, как замечаю хрупкую фигуру в светло―бежевом пальто. Она наклоняется и медленно кладёт на могилу несколько свежих веток. Замираю, узнавая те самые белые лилии и вскидываю взгляд в тот же момент, когда она поворачивается.
Сердце заходится в бешеной гонке, а в голову бьет с такой силой, что перед глазами плывёт.
Какого…
Я блядь не обознался. Не мог просто. Я ЕЁ из миллиона других узнаю, потому что только ОНА вызывает внутри гребаный геошторм. Только от НЕЁ из закрытой вены кровь фонтаном хлещет.
Она издевается?
На кой черт она здесь?
Моей ненависти хватает секунды, чтобы прорваться. Настигаю Гладкову в два шага и хватаю за руку ещё до того, как кто―то это замечает. Психованная взвизгивает, но мне удаётся незаметно отвести её в тень.
― Какого хрена ты здесь забыла?
Вскидывает на меня свои большие невинные (да серьезно?) глазища. А я сильнее сжимаю её руку до синяков и хруста. Вижу, что ей больно, но поделать ничего не могу. Я этой болью готов упиваться. Она как запредельная доза морфина ― унимает ― благодаря чему моё сердце всё ещё стучит.
― Я…
― Вон пошла, ― шиплю, обрывая.
Её голос наглухо рвёт перепонки. Не хочу её, суку, слушать. Не хочу эти причины долбанные, эти оправдания. Не хочу. Я просто хочу, чтобы она ушла и больше никогда не появлялась в моей жизни снова.
Ни―блядь―когда.
Отпускаю девчонку прежде, чем она отвечает. Почти швыряю и молю, чтобы послушала. Чтобы молча ушла сейчас и не злила ещё больше. Чтобы по глазам моим поняла ― зверя во мне будить опасно.
― Я не к тебе пришла, ― цедит, а я понимаю, что ума в её голове с годами стало только меньше.
― Не смей здесь больше появляться, ― делаю вторую попытку достучаться. ― Никогда.
