Вечер в доме графа Каменского проходил в той странной патетичной атмосфере, которая после Сараевского выстрела1 стала обычной для всякого московского светского мероприятия. Желая перещеголять столицу в патриотизме, что уж сложно было сделать после того, как величайшим повелением в одночасье обрусел немецкий отзвук её славного имени2, высший свет Первопрестольной ввёл среди себя моду на споры о военных кампаниях, анекдоты про Вильгельма II, критику «Сердечных» союзников3, а также на русский язык, Глинку, «Севастопольские рассказы» и обязательность мундиров да орденов во всяком приличном собрании. Великая война требовала от общества великих настроений, и пусть даже подпитывались они в последние полгода не выдающимися победами, а значимыми ошибками и потерями.
Граф Фёдор Андреевич Каменский был одним из тех, кто в первые же дни войны гордо поднял и теперь самоотверженно нёс знамя патриотизма. Он основал добровольческое общество «Русичи», видевшее своей задачей всячески способствовать скорейшей победе России в первую очередь за счёт значительных пожертвований его членов на нужды фронта и военной науки, а также за счёт бравурной риторики, рупором которой стал издаваемый обществом журнал «Жизнь за царя».
Графиня Анна Романовна Каменская поддержала благородное начинание своего супруга и, в свою очередь, учредила «Союз русских жён», в который за одну неделю вступило около сотни благородных дам и девиц самых звучных московских фамилий. «Русские жёны» собственноручно вязали душегрейки и рукавицы, резали бинты, собирали посылки на фронт с консервами, конфетами и образкам, а также писали доблестным воинам прочувствованные письма. Помимо того, каждая вторая из участниц женского союза прошла курсы сестёр милосердия при Лефортовском госпитале, и каждая третья ходила там же за ранеными.
Два раза в месяц в доме Каменских проходили званые вечера, на которые обязательно приглашались либо политики, либо военачальники, имена которых не сходили с газетных страниц или, напротив, были глубоко засекречены, но всем и каждому было доподлинно известно, что его высокопревосходительство господин такой-то первый человек в кабинетах власти и именно от него зависит, как далее будут развиваться события на театре военных действий.
На этот раз с приглашенной персоной вышла какая-то накладка. Фёдор Андреевич многозначительно намекал, что почётный гость, де, был срочно вызван к «самому», и это снимало всякие вопросы, но всё-таки несколько ломало заведенные правила. Поэтому хозяевам самим пришлось задавать тон беседам и придумывать для гостей дополнительные развлечения. Особенно усердствовала в этом энергичная Анна Романовна, так что кое-кто из гостей через некоторое время начал аккуратно избегать её навязчивой активности. В числе таковых был и Дмитрий Николаевич Руднев, представляющий для хозяйки вечера особый интерес, связанный, правда, с идеями не патриотическими, а матримониальными, имеющими прямое отношении к дочери Каменских, очаровательной девятнадцатилетней Татьяне Фёдоровне.
Крайне редко посещающий светские приемы, Дмитрий Николаевич был одним из перспективнейших московских холостяков. Помимо того, что он носил славное и благородное имя, а также имел весьма солидное состояние, Руднев был известным художником, писавшем в волнительном и модном романтическом стиле английских прерафаэлитов, а в добавок к этому слыл едва ли не личным сыщиком при самих Романовых, расследующим дела исключительно по высочайшему повелению, за что был отмечен личными благодарностями государя, чином камер-юнкера, а также орденами Анны второй степени, Святого Александра Невского и Владимира третьей степени.
Дмитрий Николаевич и впрямь занимался расследованиями, но государственной службы не нёс, сотрудничая на общественных началах с разными специальными службами, в первую очередь с московской сыскной полицией. Он действительно был отмечен августейшей милостью, но никогда не распространялся, за какие именно заслуги. Руднев вообще не любил рассказывать о сыскной стороне своей жизни, обозначая себя в обществе исключительно как художника, и такие таинственность и скромность значительно подогревали слухи о его невероятных заслугах.
Впрочем, Руднев давал и другие поводы для сплетен, занимательных преимущественно для дамских салонов. Там частенько с интересом обсуждали, кто из московских красавец в настоящее время служит художнику-романтику музой, как долго на этот раз продлится роман, и есть ли у избранницы шанс провести Дмитрия Николаевича вокруг аналоя. До венца дело никак не доходило, и потому почтенные мамаши, у которых имелись дочери на выданье, держали ухо востро, а сами барышни украдкой вздыхали по таинственному господину Рудневу.
Дмитрий Николаевич женщинам исключительно нравился. Невзирая на своё избегание светских мероприятий, Руднев обладал изысканными манерами и был крайне обаятельным и приятным кавалером. Он умел тонко пошутить и сделать галантный комплимент, был чрезвычайно эрудирован и прекрасно образован, а кроме того, имел очень привлекательную наружность.
Разменяв до половины четвертый десяток, Руднев сохранил юношескую легкость фигуры и движений, и, хотя был невысокого роста, выделялся гордой осанкой и благородной статью. Лицо его было на редкость правильным, словно точёным, и в обрамлении светлых, чуть более длинных, чем предписывала мода, волос, напоминало рыцарский образ со средневекового портрета. Более же всего дамские сердца волновали глаза Дмитрия Николаевича. Большие, серые, как раухтопаз, они обычно смотрели на мир рассеянно и туманно, но в иные моменты взгляд их делался острым и проницательным, проникающим в самую душу собеседника.
Единственный свой внешний изъян – уродливые шрамы от ожога, покрывавшие его правую руку от плеча до кончиков пальцев – Дмитрий Николаевич скрывал под перчаткой, которую носил постоянно и никогда на людях не снимал. Однако и эта его черта, по мнению женщин, придавала облику Руднева лишь дополнительный шарм и привлекательность.
На прием к Каменским Дмитрий Николаевич явился во фраке. Патриотический пафос ему претил, да и придворный мундир казался уместным лишь на императорском приёме. Единственной его уступкой возведенному в правила светского этикета отечестволюбию был Владимирский крест на шее, о чём он, правда, тоже скоро пожалел, так как это провоцировало вопросы, обсуждать которые он не имел ни малейшего желания.
Лавируя среди гостей и с опаской поглядывая в сторону хозяйки вечера, Руднев нетерпеливо смотрел на часы и с каждой минутой всё более проникался намерением уйти. Останавливало его только то, что пришёл он сюда ради встречи с другом детства, о которой тот попросил краткой, но убедительной запиской.
