Creative Writing School - Пашня. Альманах. Выпуск 4

Мне кажется, что моя бабушка до сих пор дома. Вот она открывает мне обитую коричневым дерматином дверь. У нее всегда тревожный взгляд, суетливые руки поправляют коротко стриженные волосы цвета «дикая вишня».

В коридоре я медленно вешаю болоньевую куртку на покосившуюся рогатую вешалку. Эта вешалка помнит много семейных историй. Мне кажется, или она на самом деле мне тихо их рассказывает? Биография вешалки началась в 1952 году в гулкой полупустой комнате: на ней висят крепдешиновое платьице в розочку и плечистый жакет с брошкой – бутоном тюльпана из янтаря. Новенькая вешалка живет по соседству с круглым ворчливым столом с кружевным рушником, закопченой керосиновой лампой и балалайкой.

Вешалка помнит, как худенькая владелица незамысловатой одежды плакала, узнав от молодого мужа, что комната в коммуналке съемная и денег на оплату третьего месяца у него нет, как, впрочем, и работы. И они вот-вот окажутся на улице.

– Вась, зачем ты меня обманул? – сквозь слезы сердилась она.

– А как еще я мог вытащить тебя, дурочка, из деревни в Москву? – оправдывался муж. Его армейская одежда, донашиваемая из-за бедности в мирное время, по ночам тоскливо болталась рядом с крепдешиновым платьицем.

– Много ты понимаешь, – отвечала худенькая, покусывая тонкие губы и отдавая ему практически все свои сбережения.

– Конечно, – беря деньги, ворчал красивый парень. – Много ты понимаешь…

Я сбрасываю наваждение и бегу на кухню. Меня манит аромат свежеиспеченных блинчиков, смешанный со смолистым запахом клея.

Накануне бабушка приволокла из книжного магазина две холщовые сумки с простыми деревянными линейками и обклеила ими фасады старых кухонных шкафов цифрами внутрь. Осталось только покрыть их прозрачным лаком. Дед подтрунивал над бабушкиной затеей, а по мне, получилось симпатично и нестандартно. Бабушка даже во времена тотального дефицита умела создавать уют.

Моя бабушка была удивительным, оригинальным человеком.

Она работала учительницей младших классов. Кроме математики и русского, учила детей вокалу и аккомпанировала им на скрипке. Но в семье она никогда не пела и не играла. Она стыдилась своего инструмента. Просила нас, внуков, не рассказывать о нем знакомым и другим родственникам.

– Скрипка – инструмент бедных еврейских мальчиков, – назидательно говорил дед. – С ней они выбиваются в люди. А ты, педагог, чему детей учишь? Побираться? То ли дело, русская балалайка.

– Много ты понимаешь в музыке, – зло отвечала бабушка.

Дед любил бренчать на балалайке, а мы с сестрой, его внучки, обязаны были плясать под его незамысловатые частушки:

– Деда, а почему самая еврейская песня называется «Тумбалалайка»? – однажды спросила я у дедушки, услышав передачу по радио. Дед покраснел, возмутился и, не найдя подходящих слов, отвесил мне легкий подзатыльник.

Слышу мерное металлическое постукивание, выходящее из-под бабушкиных узловатых пальцев. Бабушка любила вязать на спицах какие-то странные и не совсем модные вещи. Спицы двигались в ее руках то быстро, то медленно – по ходу ее мыслей. Иногда бабушка задумывалась, сидя на старом выцветшем диване, и спицы совсем останавливались.

Она по полгода корпела над каждой вещью, скрупулезно вывязывая сложный орнамент, а когда заканчивала, удовлетворенно говорила:

– Такую жилетку можно продать не меньше, чем за три рубля!

– А твоя ангорская пряжа стоила пять! – иронично подхватывал дед.

– Молчи, Василий, – говорила бабушка. – Ты ничего не понимаешь…

На мое двенадцатилетие она связала для меня белое платье с ярко-оранжевым жаккардовым узором, думая привести этим в восторг. Я с кислым видом потрогала колючий воротничок и отошла.