1942 год.
Березовая роща, легкий ветерок шелестел листвой. Дробь дятла разносилась по округе, куковала кукушка. По узенькой тропке шел человек. Он шел медленно, опираясь на самодельный костыль. От боли и усталости он, время от времени, приваливался к березовому стволу, чтобы отдохнуть. По запыленному лицу катились скупые мужские слезы. Он тихонько бормотал себе под нос: «Еще немножко… Вот закончится роща, а там мосток через малую речушку… А там дом…»
Тишина. Он не мог поверить, что нет взрывов, криков, лязга орудий и страшных, мерзких рож немцев. Страх, поселившийся в душе, с гулким стуком сердца все это время жил в нем. Дойти до дома, уткнуться в гриву Белявки. Она поймет, милая, поймет, выслушает и пожалеет. Дойти, главное дойти и вот мосток. Он оперся о хлипкие перила. Вода в речушке была прозрачна, как слеза: камешки на дне, резвится головастик. Еще немного огородом. На грядках что-то зеленело, казалось, что родимую сторону не затронула война – пели петухи, брехали собаки. С громких скрипом журавля из колодца кто-то тяну воду. И вот стоит старый абрикос еще с зеленцой, а когда поспеет – слаще меда. Мать налущит кураги, высушит косточки, зимой так упоительно стучать молотком и выталкивать сладкую сердцевину камушка.
Он доковылял до низкой скамьи у ствола абрикоса, закрыл глаза, и тихонько засвистел. Сейчас с фырканьем из сарая ему ответит Белявка. Было тихо. Он снова засвистел. Белявка молчала. Он открыл глаза и увидел перед собой в короткой белой рубашонке, облепившей худющее тельце, девку с тоненькими ручками-веточками, с ножками, вьющимися короткими волосами. Девка стояла, чуть приоткрыв рот, из которого виднелись мелкие острые зубы как у щучки. Сунь палец и откусит. На треугольном личике светились огромные черные глаза. Взглянув в них, он как в полынью ухнул. Девка развернулась и пошла во двор, крича:
– Тетушка!
Появилась мать, вытирая руки о цветастый фартук. Подлетела, упала на колени, приговаривая:
– Васенька, сынок родимый.
Девка стояла у штакетника.
Он гладил мать по голове и говорил:
– Ладно, хватит… Живой, живой… Покалеченный малость, но ничего.
Он не стал говорить, что услышал в госпитале свой приговор «не жилец». Бочину разорвало, и сколько ее ни штопали, толку не было, и над ним смилостивились – отпустили домой умирать.
Он мотнул головой в сторону девки:
– Это кто?
– Жиличка. Как город бомбить стали, они все побежали по деревням, городские, а эта хворая, тиф подхватила где-то. Наши никто не захотел заразную брать, а я взяла. Они мне целую горсть побрякушек золотых насыпали. Корова сдохла, жрать нечего было зимой, так я на перстенек в соседней деревне две козы выменяла. А эта живучая оказалась, выкарабкалась. Говорит: «Мыться мылом хочу», а где я его возьму, так она: «Я сама сделаю, достань то-то», и мне кусок дала. Представляешь Васенька – мыло сама делает, а цацки еще остались, так что деньги есть.
– Белявка на выгуле? – спросил Вася.
– Белявку забрали в шахту, кобыла хилая, сдохла.
– Белявка сдохла? – прошипел Вася. – Мать ты же обещала сберечь ее!
– Васенька, тут бы самому сберечься, не говоря о какой-то кобыле.
– Ты же обещала!
– Васенька, ну пришли и забрали. Что я могла? Кормить не чем.
Василий взялся за голову.
– Ты обещала и Белявку сберечь, и что меня Бог сбережет. Сберег меня Бог? – кричал Вася. – Подыхать домой пришел, слышишь, подыхать. А там на войне, где твой Бог?
– Ты что мелешь, окаянный?
– Да ты знаешь, как там? Месиво кровавое, жуть. Куда смотрит твой Бог?
Он рванул, как мог в избу, сорвал со стены иконы. Мать бежала следом и кричала:
– Ты что делаешь? Опомнись! Побойся Бога!
– Бога? Я никого не боюсь, ни черта, ни бога. Нет твоего Бога.
Когда от икон полетели щепки, мать заорала:
– Что ты делаешь, ирод! Ты же всю жизнь себе перековеркаешь, всю жизнь будешь перекати-поле.
– Жизнь? Какая у меня жизнь? Нет у меня никакой жизни, калекой жить или от пуль подохнуть.
Открылась рана и Василий рухнул в беспамятство. В горячке он прометался неделю. Мать ухаживала, прикладывала травяные примочки, отпаивала отварами. Открыв глаза, Василий увидел неподалеку сидела девка, читала книгу. Первая мысль в голове: ученая, буквы знает.
Девка подняла голову, увидела, что он смотрит на нее, выглянула из дверей и крикнула:
– Тетушка!
В комнату зашла мать, приложила ладонь ко лбу:
– Отпустила лихоманка. Тетка Марья сказала, что если через семь дней не очухается, тогда все.
Еще через неделю Василий вышел на лавочку к абрикосу. Жиличка вышла с заднего двора, мимо сараев скрылась из вида. Вася все это время провожал ее взглядом. Мать окликнула его:
– Ты чего там узрел? Че ты на нее все пялишься? Ни кожи, ни рожи… Взяться не за что!
– Просто любопытство съело, – ответил Вася. – Кто такая, где жила, с кем от бомбежки бежала? Да и вообще, сколько лет девке? На тело глянешь – ну дите дитем – лет 15, а в глазищах вся жизнь.
Мать хлопнула его тряпкой:
– Жизнь в глазах… Она жизни не знает, и горести жизни не знает! Мне цацок насыпали, а у нее знаешь сколько? Узел целый! Она в следующий раз уйдет, а я возьму чуть-чуть.
Василий вскочил, забыв про боль в боку:
– Ты чего сбрендила, старая?
– Я не старая, я еще молодая, – вытерла фартуком выступившие слезы мать. – Ты посчитай, сколько мне лет, в моем возрасте еще детей водят.
– Дитя можешь привести, а чужое не тронь, – ответил Вася.
Опираясь на костыль, Вася медленно шел по своей широкой длинной улице. Через дом на деревьях висели черные ленты, оповещая, что в доме траур. Дойдя до двора, где жил друг Мишка, поколебавшись, вошел в калитку. Мария, жена его, поженились перед самой войной, в корыте мыла малыша. Обернувшись, увидела Васю:
– Живой, а от моего ни весточки.
Завела в избу, поставила картошку, отрезала маленький ломтик хлеба:
– Чем богаты, зима лютая была. Денег не видим, пай урезали, все на войну идет. А ты не видел моего, может где встречались?
Вася ответил:
– Нет, не видел, да и сам думал, что в сырую землю уйду. А здесь что, немцы не квартировали в поселке?
– Квартировали, всю живность, у кого какая была, пожрали. А у матери квартировал кто-нибудь? – Мария закрыла рот ладонью.
– Ясно, да я не спрашивал у нее были здесь немцы или нет, я по хате понял. Ты меня картошкой угощаешь, а она меня мясом с банки кормила, да в болезни не понял откуда.
Мария тронула его за рукав:
– Вася, ты не сердись на нее. Это война, выживал каждый как мог. Анфиса – баба видная, да еще молодая, вдовой рано осталась
Василий хмурился:
– Так вышла б замуж, я что против? Зачем же к себе немчуру приглашать?
