Единство тьмы. Предисловие
Хоррор часто играет на противоречиях и контрастах. Между прекрасным и ужасным. Добрым и жестоким. Обыденным и потусторонним. Надеждой и обречённостью.
Бывает, что название противоречит содержанию.
«Песни радости и счастья».
Не верьте словам на обложке! В этой книге нет радости и счастья. Какая радость от бесконечного дождя и копошащихся кошмарных снов? От сырости, плесени и тлена? От сумрака пустых комнат, замусоренных лестничных пролётов, скрипа трухлявых дверей, гулкого эха подворотен, безразличия улиц?
Эта книга – огромная декорация запустения (пускай и населённая похожими на людей созданиями), собранная из кусочков разных мест, реальных и вымышленных. Евгений Абрамович проворачивает фокус, навроде географического эксперимента Льва Кулешова: из девяти разрозненных историй монтирует единое потустороннее пространство. В котором клубы чёрного дыма пятнают низкое серое небо. Стены домов и фонарные столбы оклеены объявлениями о пропавших людях. В белёсом тумане замерли рогатые фигуры. В луче кинопроектора кружит прах. За голыми деревьями прожорливо ворочается вечный мрак.
Радость забвения? Счастье безвременья?
И не надейтесь. Приготовьтесь к разлукам, потерям, жертвоприношениям. К находкам, от которых кровь стынет в жилах. К упадку, гниению, смерти, которая лишь начало. Реальность рассказов тонка, зыбка, в трещины и разрывы сочится холодный космический ужас. Истории оживают, подкрадываются, окружают. И нет сомнений: таков план – книга обманула, убаюкала монотонным ритмом дождя, чтобы зловещий великан незаметно возвысился над читателем, над миром.
Сломленные, одинокие, кровоточащие сердцем герои, точно призраки, бредут сквозь ад по ночным улицам прошлого. Заключают сделки с тьмой, верят в жестокие чудеса. Они постоянно оглядываются, околдованные лживыми песнями радости и счастья, что поёт им тьма. Но возвращение в воспоминания, в города детства, в сияющие глаза первой любви не приносит им облегчения: ушло, не вернуть. Прошлое полнится тенями и бездушными масками…
Так почему же я всё-таки радостен и счастлив? Потому что палитра русскоязычного хоррора пополнилась новым отличным сборником. Потому что, вынырнув, чувствую, как свеж и сладок воздух нашей реальности, какой бы иллюзорной та не была. Потому что иду рядом с вами, дорогие читатели, и вижу предвкушение в ваших широко распахнутых глазах.
Человеческое зрение инерционно. Благодаря этой особенности восприятия рождается иллюзия непрерывности, и череда кадриков с замершими картинками превращается в движение, в фильм, в жизнь. Инерция впечатлений, которая возникает после прочтения сборника Евгения Абрамовича, вас удивит. Краски подсохнут, осядет пыль, огрубеет сердце. И тогда вам откроется нечто новое, в некотором роде сокровенно-запретное, и единственный путь примериться с этим – перечитать «Песни радости и счастья».
Дмитрий Костюкевич
В пятницу пошли смотреть на комету. В субботу папу должны были забрать в больницу. В хоспис, напоминала себе Ира. Хоспис – это не больница. Это место, где люди умирают, а не лечатся. Больницы не помогли папе.
– Все, – просто сказал он однажды. – Не могу больше.
Услышав его, Ира поняла, что это действительно все. Люди вроде папы не разбрасываются такими словами. Они бойцы, идут до последнего, не теряют надежды. Но при этом прекрасно понимают, что мирная капитуляция лучше бессмысленной борьбы, когда война уже проиграна. Все значит все. Ире было тяжело, но она не стала спорить.
Вокруг были веселые люди. У многих майки и бейсболки с мультяшным изображением кометы – улыбающаяся звездочка с длинным светящимся хвостом. Это стало чем-то вроде праздника. Комету ждали с радостью и тревогой. Больше года назад астрономы объявили, что она пройдет в предельной, но безопасной близости от планеты, как еще ни одно космическое тело до этого. Народ ждал сегодняшней ночи.
Ира хотела бы остаться дома, но папа настоял.
– Давай, доча, – сказал он, – развеемся.
Ира поддерживала папу под локоть. Его руки, которые всегда были сильными и крепкими, сейчас напоминали птичьи лапки. Высохшие, тонкие.
На улице уже совсем стемнело. Начало осени выдалось теплым, днем стояла жара, как летом, но по ночам чувствовалось наступление холодов. Тянуло сыростью, с деревьев с шелестом осыпалась листва.
Толпа собралась в центре города, возле ратуши и монастыря. Люди стояли по обоим берегам реки и на мосту через нее, задирали головы, смотрели вверх, в звездное небо. Показывали пальцами на север. Туда, где пылала комета. Уже несколько недель она была видна невооруженным глазом. Поначалу казалось, что это всего лишь еще одна звезда. Но с каждой ночью она увеличивалась в размерах. Хвост становился все ярче и длинней. Сегодня ее можно будет рассмотреть во всей красе.
Ира подвела папу к ограждениям на берегу реки. Он тяжело опустил руки на перила. От его лысого черепа отражался лунный свет. Подняв глаза, Ира ахнула от изумления. Комета словно сорвалась с неба. Подобно реактивному самолету она прочертила звездный купол от горизонта до горизонта, светящимся снарядом пронеслась по нему и скрылась за высотками на юге, оставив после себя только длинный пылающий след. Люди провожали ее взглядами, кричали и визжали. Снимали происходящее на камеры и смартфоны. Когда комета исчезла, Иру оглушили вопли и аплодисменты. В воздух взмыли фейерверки, то ли вторя людям, то ли провожая небесную гостью. На высоте с грохотом лопались разноцветные огни. Салют длился долго, его вспышки красиво отражались в спокойной воде реки.
Папа тронул ее за руку.
– Ну как, доча, понравилось?
Ира кивнула. Папа улыбнулся. Улыбка получилась плохой. Натянула тонкую кожу на лице, обнажила маленькие кривые зубы. Как же она раньше не замечала, какие у него некрасивые зубы? Раньше ей всегда нравилась папина улыбка. Они смотрели друг на друга, Ира надеялась, что папа не видит ее слез.
Ночью она плохо спала. Как и всегда в последнее время. Ворочалась, дремала, проваливалась в короткое забытье и снова просыпалась. Прислушивалась к тому, что происходило в соседней комнате. Двери теперь всегда были открыты. Папа ворочался и тихо стонал. От боли. Она это знала. Скоро он позовет ее. Как всегда, сделает это с извиняющимися нотками в голосе. Стыдливо, словно сделал что-то плохое и теперь сожалеет об этом.
– Доча…
Сначала тихо-тихо, словно сквозь сон. Потом громче.
– Ирочка!
По голосу слышно, что он едва сдерживается, чтобы не сорваться на крик. Ему очень больно. Ира поднялась и, не включая свет, пошла на голос.
– Доч, – папа с трудом сел в кровати. – Больно мне. Не могу. Давай…
Он просил укол обезболивающего, чтобы можно было хотя бы заснуть. За последний год Ира научилась их делать не хуже любой медсестры. Все необходимое лежало здесь же, в тумбочке. Она включила свет, достала шприц и пузырек, повернула легкое и костлявое отцовское тело.
