***
О, вы, рождённые в шестидесятых,
нам с вами основа одна и эпоха!
Давали ли вы октябрятские клятвы,
обещали «служить идеалам до вздоха»!
Обещали. Неужто, все клятвы не вечны?
На школьной линейке, где солнышко в окна.
О, наши худые пернатые плечи
и детские тонкие шеи! И речи
волокна
вожатых, директора школы уральской.
А вы, кто родились в тех шестидесятых,
неужто забыли, чему каждый клялся?
Чему присягал честно, звёздно, крылато?
Неужто забыли свои вы отряды,
и память в осколки разбили, в распады,
под слоем иного, простого, земного,
рубаха, мол, ближе своя, мол, мещанство,
и власть золотого тельца, что кондова.
Неужто мы станем тем самым уловом
для долларов, чуждого мира, для глянца?
О, как мы клялись! Дорастали до ликов.
Тянулись к вершинам. Мы – Богоязыки,
мы – Богоподобны. Мы – Божии дети!
Мы были тогда, мы росли сквозь столетья,
корнями тянулись сквозь землю, сквозь солнце,
корнями мы космос тогда пробивали
до самого Марса, до самого донца
в его изначалье!
О, наши Атлантовые разговоры!
О, рёбрышки под куполами одежды!
А нынче, где сердце, весь мир мой распорот,
а нынче вдоль правды сквозят только бреши…
Как будто подпилены оси и стержни.
О, где же вы, где же
мои сопричастники, клятвоучастники?
Мои соплеменники и современники?
Мои соэпохники, шестидесятники,
мои виноградины вы и Царь-градники,
шабры, шукшинята, друзья и ботаники?
Я правду свою – эту первую правду
вовек не забуду. Предать не сумею.
За други свои! За отца и за брата!
И чем старше я, тем сплошнее, стальнее
на уровне песни, на боли набата
звучит моя клятва!
***
Есть этот белый день один для нас, для всех.
…Смотрю в лимонный свет фонарный зимним утром,
меня ведут в детсад двором, где политех,
и жёсткий снега хруст осыпан перламутром.
Шестидесятый год, как будто целый век.
Я в валенках. На рынке их купили,
с малиновым нутром – калоши. Просто блеск.
Огромный крепкий мир: дома, автомобили.
Шестидесятые, стальные –
навсегда.
И не сломить меня ни вдоль, ни поперёк ли,
и правду этих лет не выдрать из хребта.
Материя моя, руда, мой мякиш сохлый.
Шестидесятые – ни вес, ни рост, ни бронь.
Шестидесятые, как принадлежность. Или,
как убеждения. Когда ладонь в ладонь.
Когда мы в космос шли и в небушко всходили.
Обманут? И пускай.
Обманываться рад
не только Пушкин был!
…Мне валенки купили.
И вот ведут меня в советский старый сад,
где двор, где политех, где полон мир идиллий.
Не надо воевать за этих и за тех.
Материален мир. Одна сырая масса.
Лепи нас – мы полны! – Бог, ангелы, генсек.
Вот горы, торный путь, вершины, солнце, трасса.
Шестидесятники – особый вид, подвид:
могли родиться в год двадцатый ли, тридцатый,
семидесятый ли. Двадцатый век слепит
не только зрение, а скорости орбит.
Люблю тебя мой год, люблю шестидесятый!
И он не пощадит. Но укрепит мой щит.
Мой панцирь. Не убьёт, а сделает сильнее!
Глядись в него ты впрок! Питайся им он – хлеб,
пускай затем сожгут алтарь его и хлев,
мечты, идеи.
Тот миф, восторг, масштаб от пятьдесят шестых
до шестьдесят восьмых, где снег светлее манки.
Лепили нас стык в стык,
а вышли руны-ранки.
И шрамы вдоль сердец. И «оттепель», как снег,
растаявший. Иду я – валенки в калошах
с малиновым нутром. И хорошо так мне.
И день хороший.
***
Мир на плечах атлантов, Шекспира и Данте.
Мир на плечах – «Серебряного века».
Мускулистого, крепкого, он так громаден,
мы, поэты, опёрлись на крепь перекладин,
на дощатые высверки рваного снега!
И подумали: «Вот оно, наше! Хватайте!
Поглощайте их книжек топлёное масло,
режьте вены о «Краткие тезисы» Канта,
умирайте в их музыку, пение, краски…»
Эти крепкие плечи – метафоры печи.
В них сгорим, в них мы пеплами станем отныне,
опираясь на вечность, на звёздность, на млечность,
на Цветаевой сладко-лимонные речи,
она сердце твоё, не спросив тебя, вынет!
И отречься нельзя, ибо камены плечи.
И от Бродского не откреститься. Врастаем
мы в Васильевский остров во штормы, во шрамы,
и куда б ни стремились – там крылья, там стаи,
мы увитые ими тугими мирами
и космической россыпью, дыма клубами,
их грехами, ошибками, небом. Цунами!
Выторнаженны. Взвихренны. Господи, дай мне
не сплетаться с чужими благими глотками,
припадая к источнику!
К песням кровавым –
сердца сгусткам. И к плачам, и к стонам, и воплям.
Не нужны мне чужие касания, локти,
даже Божии гвозди ни слева, ни справа.
Мне достаточно игл, и шипов, и булавок
тех, что в спину мои современники ввинтят.
По-совиному глухо,
орлиному остро,
по-акульи – что клинья!
Всё равно я пребуду теплом в чистых правдах,
все равно я восстану и светом, и солнцем,
даже если я выгрызу в ваших ландшафтах
инфракрасный распад –
этот каверзный стронций.
Но я рада, что не продалась за червонцы!
Не уехала жить ни в Чикаго, ни в Осло
не оставила русские прялки и кросна,
чтоб на этих плечах быть атлантов, бореев,
чтоб на этих прясть мускулах русских Гераклов!
Ваши пули пускай в моё сердце дозреют
полем маков!
Дослагать «Жития» и мне Плачи доплакать.
И ещё мне вывешивать русские флаги!
И ещё дорифмовывать русские саги!
И ещё верной быть, в школе данной, в отваге
моей детской присяге.
***
Прижимаю к груди я учебник, его звёздный лик,
умоляю побудь же со мною, мой труд и мой путь.
И кричал ты во мне языками любви, мой язык,
моим русским на «о», моим русским на «а» во всю грудь.
На тебе говорить, на тебе умирать, воскресать,
я искала тебя во всех книгах, во всех словарях,
и вот здесь на земле находила твои небеса
во степях, во лесах, во следах, во людских голосах,
во гвоздях, на которых распяли, язык, твою плоть…
Будь же милостив к падшему, будь снисходителен к тем,
заблудившимся, изгнанным. Твой в моём сердце ломоть
и твои восклицанья до самых истошных фонем!
Ты, что воин, что страж, встань всем строем у наших границ!
Слово русское, словно былинное, встань во весь рост!
Это жизнь так танцует,
и смерть так танцует!
С ключиц,
с позвоночника словно бы стая взлетает жар-птиц,
и поёт, и поёт так пернато во тьме алконост.
Мне так стыдно бывает, когда запрещают тебя,
когда в руки вбивают штыри, и ломается кость.
И мне хочется крикнуть да брось, супостат, не гундось –
мой язык внутривенен! Утробен! Я помню ребят
из одной со мной школы. За партой одной со мной кто,
помню – стрижены ногти и чёлки, что накоротке.
Да хоть вырви мне горло, кадык, всё равно буду ртом
говорить на родном я на русском своём языке.
А не ртом, так всем солнцем, что мне прожигает ребро.
Одного я страшусь своего – пусть не сбудется! – сна,
в нём приходит, как будто бы странник дневною порой
и как будто танцует, и волосы, словно из льна.
И речёт! И глаголет! Но люди не могут понять,
ибо – чипы, спорт-мини, биг-доги летучих лисиц.
Ни гортанная речь, а бездушная на-на-родня.
И ни слёзы, а камни текут из раскосых глазниц.
С нами падшие деды о самом святом говорят,
