– Мамуль, я сейчас к Женьке поеду! – спешила я на свидание, бегая по квартире в поисках любимого серебряного браслета. – Ты меня не жди, мы поедем смотреть развод мостов!
Подняв диванную подушку и не обнаружив под ней украшения, я побежала в прихожую. Мама в это время сидела в кухне и перебирала гречневую крупу, и я не заметила её убитого настроения, потому что торопилась к нему, к моему солнышку, который ждёт в центре города, как мы и договариваемся каждые три месяца. Мы не созваниваемся перед встречей и не звоним друг другу, пока Женька колесит по стране, чтобы не отвлекаться от работы и не бередить душу. Тяжело расставаться, но ещё тяжелее слышать родной голос и не видеть скучающего взгляда, поэтому мы договорились не звонить.
– Олюшка, подойди ко мне, – мама отодвинула тарелку с крупой и тяжело вздохнула.
– Что, мам? Я уже опаздываю, – надевая куртку, я улыбалась своему отражению в зеркале и предвкушала нашу долгожданную встречу. Уверена, Женька принесёт букет моих любимых ромашек и обязательно коробку шоколадных конфет.
– Оля, подойди, мне нужно кое-что тебе сказать.
Услышав, как дрожит голос мамы, я обернулась.
– Что, мам?
Её глаза… Я до сих пор помню этот взгляд, застывший, бледный, пробирающий до сердца. Мама смотрела именно такими глазами на бабушку, лежащую в гробу.
– Мама, – у меня в горле как будто вспухли миндалины, и я начала задыхаться.
– Олечка, присядь, пожалуйста.
И тут я посмотрела на её губы – они стали синими. А потом на руки. Её тонкие пальцы словно вздрагивали, как заведённые, отстукивая на её коленях грустную мелодию.
– Оля, Жени больше нет, – и прозрачная слеза покатилась по её щеке…
***
Женьку я знаю давно, аж с детского сада, а вот то, что влюбилась в него, поняла в пятом классе. Он тогда произвёл на мои девичье-подростковые чувства самые яркие впечатления. На уроке физкультуры мы всем классом играли в пионербол. Кто-то из мальчишек кинул мяч, когда я переговаривалась с Юлей, выясняя, кто из нас сегодня моет доску после уроков. Стою, значит, доказываю, что сегодня дежурит именно она, и вдруг – удар в голову. Падаю, в глазах искры, под ногами пол превратился в нечто неосязаемое. Секунда – и я лежу на зелёных досках и пялюсь в белый огромный потолок.
– Оля, вставай! Тебе не больно?
Кто-то тянет меня за руку и пытается поднять. Моя голова в тот момент была настолько тяжела, что я не соображала, кто и что от меня хочет.
– Поднимаемся, – вдруг меня подхватили под мышки и поставили на ноги. – Как ты себя чувствуешь?
Обойдя мою тощую фигуру, Женя встал передо мной. Боже, я до сих пор помню эту милую улыбку красивого мальчика с кудрявыми волосами. Возможно, всему виной этот несчастный случай, может быть, если бы не Юрка со своими замашками доказать, насколько он меткий, то я бы и не обратила внимание на Женю. Хотя… Кто знает, может быть, мы бы начали встречаться в старших классах или после окончания школы. Ладно, это небольшое отступление от основной темы, которую я хочу вам рассказать. В зал вошёл физрук, девчонки успели рассказать, как меня сбили с ног, и Андрей Палыч бросился ко мне, потирающей покрасневший лоб.
– Миронова, как себя чувствуешь? – взволнованно спросил он, вглядываясь в мои мутные глаза. – Может, к врачу?
– Не-а, – буркнула я, пытаясь раскрыть глаза пошире.
– Садись на скамью и больше не играй. Отдыхай, – показав рукой на длинную лавку, сунул в рот свисток.
Я медленно потащилась к месту позора, как называли скамью ученики нашей школы, не желающие быть запасными или наказанными из-за мелкой шалости. Андрей Палыч был очень строг и, чтобы наказать виновных, сажал на лавку, и попробуй только встать. Усевшись, я краем глаза видела ребят, бегущих по своим местам, чтобы начать игру. Но я как будто никого не замечала. Мой потерянный взгляд был устремлён на него – Женю, шикарная улыбка которого запала мне в душу на всю жизнь.
Жили мы на разных улицах, пересекающихся между собой: он на проспекте Просвещения, а я – на проспекте Культуры. Учились в одной школе, но друзьями не были. Так, здоровались при встрече в классе или гардеробной, в столовой… иногда. В общем, не замечали друг друга. Мы – обыкновенные ученики обыкновенной ленинградской школы, дружные и весёлые, немного задиристые, но уважающие своих одноклассников.
Я каждый раз смотрела на Женьку влюблёнными глазами и ничего не могла с этим поделать. Он сводил меня с ума. Годы напролёт я думала о нём и мечтала заговорить первой, признаться в своих чувствах. Он взрослел на моих глазах: ломающийся голос пробирал до дрожи в ногах, кудрявые локоны… Господи, как я хотела к ним прикоснуться! А глаза такие… пронзающие, что я теряла дар речи, когда меня вызывали к доске. Я начинала заикаться, запинаться и напрочь забывала выученный урок. Кстати, у нас была спортивная секция по волейболу, которую посещал Женя. Было рвение записаться, но… Я не ходила на спортивные кружки, потому что часто болела, а после очередного гриппа нам было запрещено присутствовать на уроке физкультуры целых две недели. Естественно, и на волейбол нельзя приходить. Поэтому не было смысла записываться. Я искала причину заговорить с ним, подружиться. То ручку дома забыла, то линейку. Женя сидел позади меня, и я часто обращалась с просьбой. Потом одноклассники заметили моё рвение одолжить у него какой-нибудь предмет из школьных канцелярских принадлежностей и придумали глупую считалочку:
«Оля плюс Женя – равняется ручка. Женя плюс Оля – равняется ластик. Ручка у Оли – равно закорючка. Ластик сотрёт закорючку и пластик».
Про пластик это они имели в виду мой пластмассовый пенал, который я обклеивала наклейками. Они были на такой жёсткой клеевой основе, что потом отодрать невозможно. Но я нашла выход: мочила верх наклейки, а дальше стирала жёсткой стороной ластика. Помните, такие ластики были, когда одна сторона мягкая, а другая – твёрдая? Так вот, твёрдая могла справиться даже с чернилами, хотя и прилично портила тетрадный лист. В общем, ребята заметили мои знаки внимания Жене, и я ретировалась. Где-то на год. Или два. Много было моментов, когда мы могли просто поговорить и нам никто не помешает, но одноклассники отбили у меня эту охоту напрочь. Мы с Женей часто пересекались взглядами на экскурсиях, субботниках, задерживаясь после уроков или в столовой, украшая класс к Новому году, участвуя в школьных праздниках, но я упускала эти моменты, чтобы ребята не смеялись надо мной. Да, они подшучивали именно надо мной, а Женьку не трогали. Он был душой класса, шутил, конечно, так, как никто не умел. Он мог придумать шутку, сидя за партой, и ляпнуть что-нибудь такое, что даже учитель не выдерживал и хохотал вместе с нами. А потом, в классе девятом, я заметила, как на него смотрит Юля, моя неблизкая, но подруга. Я не говорила ей о том, как меня тянет к Полянскому. Никому не говорила, даже маме. Стеснялась. Мама всегда учила главному: сначала учёба, потом всё остальное. С одной стороны, она права, а с другой… Ох этот юношеский максимализм! Все мы это проходили. Мы считали, что мы умнее взрослых, которые ничего не понимают в наших проблемах, усталости, уроках, дружбе, чувствах, наконец. Мы были «умнее» всех. Из-за постоянного ощущения грусти, потому что мне нужен был только он, я не могла сосредоточиться на домашних заданиях. Представляете, читаю книгу, как говорится, а вижу фигу. Ничего в голове не откладывалось, до такой степени не могла взять себя в руки. Это сейчас модно говорить: депрессия, а раньше и слов-то таких не знали. Если не сделал уроки – значит ленился. Если не понимаешь тему – значит не хочешь понимать. Не хочешь есть – не голодный. Нет настроения – не выспался, ложись пораньше и встанешь, как положено. Кем положено? Кто придумал этот режим? Да я до сих пор, будучи уже в столь почтенном возрасте, не могу подняться в семь утра. Вот не могу, и всё тут. И без разницы, в котором часу лягу, в девять или час ночи, утром глаза открою по будильнику и буду ощущать себя разбитым стеклом, который вчера пинали ногами все, кому не лень. И так всю мою сознательную жизнь. И как люди встают в шесть, а то и в пять? Ума не приложу, это ж какое-то издевательство над собой, грубое, насильственное издевательство. Ладно, что-то я опять не туда свернула.
