Мы втроём – отец, сосед дядя Лёня и я, десятилетний мальчуган – лежали у таёжного костра и молчали. Взрослые молчали от усталости: весь день рубили вековые деревья и спускали с горы вниз к воде на дрова зимой. Я просто молчал. Смотрел на костёр, на чёрное ночное небо, усыпанное бисером мелких сказочных ярких звёзд. В голову лезли фантастические видения, диковинные свирепые звери. Взрослые были рядом, и с ними было не страшно.
Наработавшиеся сверх меры мужики лежали на запашистых пихтовых ветках и чутко спали. Я испугался мысли, что вот так они совсем уснут, а меня возьмёт кто и украдёт. Тайга кругом. Или медведь явится… Сон от трепетавшего в душе страха улетал сам собой.
– Дядя Лёня, а дядя Лёня, – не выдержал я.
– Что тебе? Неужто не намаялся за день? Спи, давай, я посмотрю за огнём.
Он встал, накинул на плечи видавшую виды телогрейку, подошёл к спящему отцу, укрыл его сползшим брезентовым плащом, служившим что та же шинель солдату. Подправил огонь.
– Спи, парень, утром всем работы хватит, – он снова лёг на бок, спиной к огню.
Долго выдержать своего одиночества я не мог.
– Дядя Лёня, – робко позвал я снова.
– Ну что ещё? Вот неугомонный какой, – он повернулся ко мне.
– Дядя Лёня, почему это место зовут Чёрная речка, а? – попытался я завязать разговор.
Оно и правда – название этой заброшенной полуразвалившейся деревни вызывало во мне интерес. Конечно, можно было спросить у дяди Лёни, всё знающего об этой местности, и завтра, днём. Я так и хотел сделать.
– Не жалеешь ты, парень, нас, мужиков. Как баба, которая без головы.
Дядя Лёня не знал, а может, наоборот, своим хитрым, всё видящим, во всё проникающим, немного косящим глазом и усмотрел, что мне себя самого больше всех и жалко.
– Извините, я не хотел, больше не буду. Спите.
– Да что там. Теперь уж не заснуть. – Он отошёл от костра в ночь, в сторону реки и словно растворился. – Подойди ко мне, – послышалось совсем рядом.
Я окунулся в темноту. Глаза понемногу привыкли к ней.
– Видишь, на той стороне реки гору? И скалу, вон, прямо из реки?
Конечно, я её видел и днём, и на закате, когда разводил костёр. Ничего в ней такого не было. Скала, как скала, много таких на реке Мрас-Су.
– Знаешь, как она зовётся?
Я не знал – да и откуда, когда я здесь впервые, а от Усть-Кабырзы сюда не один десяток километров.
Дядя Лёня надолго замолчал. Казалось, он старался вспомнить её название.
– Марьина гора, паря, – он положил тяжёлую сильную руку на моё плечо. – Давай я тебе про неё и расскажу. Что там Чёрная речка? Ручей вон видел, пониже нас?
– Видел.
Мы уже сидели у костра на поваленном стволе векового дерева.
– Так вот, в нём такие чёрные водоросли со дна растут до верха, да и рыба в ней плохо водится. Потому и назвали так ручей, от него и деревню. Понял?
Дядя Лёня не слыл хорошим рассказчиком, однако сейчас я был рад этому общению. И, конечно, всё понял.
Костёр согревал, голос рассказчика успокаивал. Теперь пришлось сражаться не со страхом – со сном. Не мог же я, в самом деле, испортив сон взрослому уставшему человеку, уснуть сам.
Дядя Лёня продолжал:
– Было это так давно, что никто и не упомнит. Болтались по тайге разные люди. Кто золотишко искал, кто лучшей доли. Забрёл сюда молодой мужик. Иваном его звали. Понравилось ему это место, тут он и срубил себе охотничью избушку. Год-два пожил, да так привык, что другого места ему и не надобно. Охотился, сдавал купцам шкуры, покупал что надо для тайги. Тем и жил. Узнали о том месте люди-горемыки, пошли, потянулись сюда с семьями. Ивану что? Пожалуйста. Человек он добрый. Селись. Зверя на всех хватит. Сам и избы, вон эти, – дядя Лёня показал в темноту, – помогал ставить.
Зародилась деревня, изб до двадцати вокруг. Иван и рад, и не рад. Ребятки малые бегают, играют. Смех вокруг, и такая радость на сердце бы от всего этого, да вот беда, всё больше печаль Ивана давит.
«Поженился бы ты, Иван, – советовали поселенцы. – Одному век вековать негоже. Мужик ты справный, любая за тебя пойдёт».
Он и сам подумывал о том. Да где её найдёшь, жену-то?
«Анфискина дочь чем плоха?» – советовали бабы.
И вправду, Иван присмотрелся к Анфискиной дочери. Не приглянулась она ему. Работящая, но глупая больно. Пусть кому другому достанется.
– Охотник он был, тебе скажу, паря, настоящий. Поискать таких надо, сейчас нет таких, – дядя Лёня вспомнил обо мне. – На медведя с одним ножом ходил. Много зверя добывал. Но много ль одному надо? Что добывал – сельчанам давал, помогал, чем мог, у кого фарт не выпал.
В тайге по-другому никак нельзя. За это и всё такое люди любили его.
Часто уходил он в тайгу надолго. В один раз уж и не чаяли живым его увидеть. Как ушёл с осени, снег успел сойти с гор, а его всё нет. Всякое плохое думали. Жаль было селянам Ивана. Да и не страшно было при нём. Даже в лес стали реже ходить: медведи пошаливали.
Уже забывать начали, а он вдруг и объявился. Да не один. Приплавился он из городу на плоту с девкой, такой, вроде из себя ничего не стоящей. Сидит себе на стульчике, ножки в мягких сапожках на сухом держит. А Иван насквозь мокрый, ободранный в клочья, вагой правит.
Пристали к берегу. Сошли. Иван-то девку свою на руки – да на бережок через водицу. Улыбается.
«Вот, значит, жена тепереча моя, Марья, – доложил он сбежавшимся на берег. – Прошу любить да жаловать, стало быть. Марьей Спиридоновной величайте», – уточнил он ещё раз.
«Что ты, Ваня, неловко как-то. Кто уж я такая? Здравствуйте», – обратилась она к деревенским, с любопытством изучающим её.
Улыбнулась приветливо.
– Да, парень, что это была за улыбка… – дядя Лёня поднял голову в небо, будто там была Марья, вздохнул. Он, конечно, не мог видеть этой Марьи, но его растревоженное воображение старого холостяка рисовало ту, о ком он вёл рассказ. – Одной улыбки было достаточно, чтобы полюбилась. Вот какова была!
Приняли её как свою. Девушкой она оказалось простой, работящей, умной, образованной по тому времени.
Встретил её Иван у купца. Состояла в прислуге, была сиротой. Как увидел, так сердце его и зашлось. Пожил он по этому случаю в городе. Пригляделся к Марьюшке, да и к купцу.
«Отдай девку в жёны».
«Рехнулся? Куда она тебе, в тайгу-то? Загнётся там». – Купцу было жалко терять тихую и работящую девушку.
«Степан Назарович, Христом Богом прошу».
«Нет, Иван. Как можно? Нет, и не думай».
«Степан Назарович, проси, чего хочешь. Золотишко водится – отдам. Шкуры, какие есть лучшие, задаром отдам. Что ещё? Только скажи – отдам. Нет мне более без неё жизни. Добром не отдашь, – Иван встал, табурет от ног его отлетел в угол, – не спросясь возьму. Не тебя учить законам нашим, таёжным. В тайгу носа на сунешь».
