Думаю, никто никогда не питал ко мне такого сильного чувства, как моя жена, этот неприветливый человеческий экземпляр (хотя все начиналось до известной степени благополучно), немногословный (хотя, насколько я помню, в ее семье не было суровых порядков, военных и философов) и скучный (скучнее историй, избитых легкомыслием и бездарностью массовых рассказчиков) образ. И все это в совокупности – мой выбор, причем осознанный.
Да, я забыл добавить, что она недоброжелательная.
По пятницам она всегда дома – с утра до самого позднего вечера. Я прихожу с работы и уже в коридоре чувствую, что оттуда, из глубокой светлой комнаты, на меня готовы смотреть два кругловатых молчаливых, а главное – пустых – глаза. Я делаю шаг вперед и оказываюсь в зоне ее видимости, а видимость у нее до изощренной степени хорошая. Натянув до подбородка лоскутное одеяло цвета радуги, она сидит на огромном диване и смотрит черно-белое кино времен 50-х, что-то до нелепости примитивное. Я говорю «привет, как дела?» или «привет, о чем фильм?», но она не отвечает, только смотрит исподлобья с выражением непонимания, искусно скрывая хроническое раздражение, как будто моего появления и так вполне достаточно, а слышать мой голос уже непозволительно. Каждый такой раз в моей голове на мгновение всплывает одна неприятная картина: я подхожу к ней, беру за плечо и стукаю ее головой об стену, об этот телевизор или об оконную раму и громко кричу. Но это только лишь воображение. Я легко сдерживаюсь. Просто захожу в ванную, принимаю душ, переодеваюсь и иду в гости к своему приятелю, Алексу.
Всего-то дорогу перейти.
Алекса часто не бывает дома, но это ничего не решает – домой я рано не возвращаюсь. Лучше поиграть в настольный хоккей с его сыном, он всегда по пятницам дома – за плохое поведение.
Но сегодня мне повезло – сегодня четверг, и после работы я иду к маме. Только что позвонил жене и сказал о своих планах.
«Ясно», – самый вразумительный ответ. «Ты не пойдешь?» – «Нет». Нет – самый точный ответ. И я рад. Осталось купить цветы через… два часа. Еще два часа. Два так два.
– Крокусов нет? А что есть?
– Все остальное. Берем, не задумываемся, все равно все не купите, – большая продавщица в темно-синем переднике в разводах говорит монотонно, неохотно, ненатурально прищурив глаза. Наверно, устала. А кто не устал.
– Тогда пионы. Девять штук.
– Тогда – это тогда, а мы про сейчас, – в таком же тоне произносит она.
Так она устала или злая? Надо выяснить. Постараюсь запомнить лицо.
– Но, если бы я сказал «сейчас пионы, девять штук», это было бы не глупо.
И зачем я это сказал?
– Как раз это-то и понятно.
– Неважно, – махнул я рукой. – Девять пионов.
Она подвинула ко мне гигантскую китайскую вазу с еще более гигантской трещиной, берущей свое начало из-под основания горла и теряющейся в пестрых узорах росписи, и предложила выбрать цветы самому, но я снова отмахнулся, демонстрируя акт доверия.
– Я имею ввиду, если ты скажешь «сегодня», значит, будет и завтра.
Меркантильный мир. Что мне на это ответить?
– Нравится? – спросила цветочница, суровыми движениями перевязывая темные стебли аккуратной малиновой ленточкой под пристальным взглядом одноглазого аиста, намертво приклеенного к кассовому аппарату.
– Да.
А теперь, сидя в машине, я думаю о том, что надо было ответить «нет» и посмотреть на ее реакцию. Надо было! Все равно бы не сделал. Так что пора уже ехать. Мама, встречай сына. Почти сорок лет прожил и не может подшутить над продавщицей.
– Как это мило, – восхищается мама, обнимая меня в просторной прихожей. – Ты один? Почему?
Что ответить? Я даже не знаю причин.
– Ты же знаешь, Вера все время занята.
В последнее время мне стало нравиться, когда задают вопросы и не слушают ответы. Поэтому мы уже на кухне. Здесь всегда было светло, не то, что в остальных комнатах. Новый орнамент на скатерти, цвет – бледно-розовый.
– Вишневый кисель! – оправдательно вскрикивает мама, и ее многочисленные седые кудри подпрыгивают как бы от удивления. – Совсем забыла, представляешь!
– Представляю.
– Переливала утром в бутылки… И вообще, когда это я была аккуратной!
– Это точно, – улыбаюсь я. – Папа на рыбалке?
Через десять минут я глотаю все подряд, туда же полбутылки сливового вина. Все это время мама рассказывает о новых папиных друзьях, о том, какие они веселые и живые. Я киваю, жую, улыбаюсь, поднимаю брови, как будто бы удивлен, но мне это неинтересно, все это я уже слышал в прошлый четверг. Под конец я меняю тему:
– Ты не против, если сегодня я останусь здесь?
Зачем я это сказал? Она ужасно расстроилась.
– Ты поссорился с Верой?
– Нет, что ты, разве с ней возможно поссориться? – убедительно говорю я, но из меня плохой актер, зато и мама, к счастью, далека от проницательности.
– Когда живешь душа в душу, даже маленькие ссоры могут показаться настоящими скандалами, так что это нормально.
Но нет.
– Нет, мы никогда не ссоримся.
Для ссоры нужен хоть непродолжительный, но все же мир. Поэтому у нас нет ни того, ни другого.
– Как хорошо, – легко успокаивается она и тут же забывает, к чему прилагался этот разговор. Мой брат вскипел бы часа два назад, но именно поэтому он – это он, а я – это всего лишь я.
Еще полчаса на просмотр проявленных вчера фотографий из Брюсселя, где мама с папой праздновали одним им известный праздник 3 апреля (мы до сих пор не знаем, что это значит). Двадцать минут жду такси («не торопитесь, мне не срочно»). Вот и такси.
