* * *
Игорь Михайлович Петров был детским писателем. Совсем недавно он начал представляться именно так – детский писатель.
Игорь Михайлович подолгу сидел на лавочке в парке, обязав себя к ежедневному моциону, кормил голубей и думал, что нужно было бы это сделать раньше. Конечно, раньше. Признать себя. Вот его сейчас часто спрашивают: если вернуться на двадцать – тридцать лет назад, вы бы хотели что-то изменить? Игорь Михайлович, изобразив на лице лукавый мудрый прищур, всегда отвечал: нет, ничего. Я прожил счастливую жизнь. Я счастлив быть детским писателем. У меня прекрасная семья. Внуки читают мои рассказы. Разве это не счастье?
Да, в последнее время про него вспомнили – приезжала даже корреспондентка, молоденькая совсем, из какого-то популярного журнала. Он не запомнил название. С памятью у него плохо стало. Дальняя вроде сохранилась, а ближняя…
Журналистка была некрасивой, с короткой стрижкой, рваной челкой и выбритой половиной головы. Наглая, уверенная. В его время так себя не вели. Но он был с ней вежлив, называл «деточкой». Да, он сказал, что сделал бы все точно так же, ни дня бы не изменил в собственном прошлом.
Вранье все это! Конечно, изменил бы. Всю жизнь переписал бы, окажись такая возможность. Да что за жизнь-то была? Растереть да выбросить! Не жалко. Все пустить под нож и написать заново. Дерьмо, а не жизнь. Сейчас вот ничего. Его хотя бы уважают. Вспомнили, чуть ли не самым известным детским писателем называют. После смерти вообще к классикам причислят. А зачем ему это сейчас? Ему тридцать лет назад надо было. Или стоило смириться и «пахать эту борозду», не рыпаться, не пытаться выпрыгнуть из штанов. Вот он всю жизнь пытался, а толку-то. Как-то все бестолково сложилось.
Нет, журналисточке он все рассказал как надо – про жену-виолончелистку, про двух сыновей, про внуков. Про то, как он теперь внукам сказки на ночь сочиняет. Только нет, не записывает. Баловство все это – внуков развлечь. Да, а раньше сыновьям на ночь читал. И сочинял. Да, и с женой всю жизнь, бок о бок. Такая любовь, что на всю жизнь протянулась. Это счастье, деточка! Жена его всегда понимала, чувствовала. Конечно, ведь она музыкант, виолончелистка. Им было легко вместе. Творческие люди. Да, в любви и согласии всю жизнь. Нет, деточка, это не миф, не сказка, так бывает, уж поверьте. Нет, жена сейчас на даче – у нее рассада помидоров не принялась, новую поехала сажать. Очень она дачу любит. Там и яблони – еще мать сажала, а жена сохранила сад.
– А вы никогда не хотели стать взрослым писателем? Вырасти, так сказать, из детских штанишек? – дерзко спросила журналисточка.
– А почему вы не записываете? – вдруг насторожился Игорь Михайлович.
– Записываю. На телефон. Вот.
– Ну да, да, конечно. Мы же раньше от руки все. В блокнот. Потом машинисткам надиктовывали. Вот так. У меня была замечательная машинистка, Люся. Так текст чувствовала… Лучше всякого редактора. Таких машинисток сейчас поискать. Или больше нет такой профессии?
– Она ваши рассказы печатала? С ней можно связаться? – журналисточка встрепенулась.
– Нет, нет, не она печатала. Другая. Не знаю, давно это было. – Игорь Михайлович задумался.
– А, ну ладно. Так у вас ведь были повести для взрослых? – корреспондентка наседала, Игорю Михайловичу стало неловко – какая все-таки неприятная девица: торопливая, настырная… Вцепилась и не отстает! Заладила: «Для взрослых, для взрослых».
– Да, я писал роман, – ответил он, стараясь выглядеть мудрым и терпеливым. – До этого две повести вышли. Они имели успех. Вы же, наверное, не знаете, но тогда публикации в журналах… э… литературных журналах… были очень значимы. Так что я доволен – повести были опубликованы, критики о них хорошо отзывались. Вот так… Я ведь ваш коллега, если рассудить. Начинал как журналист. Да-да, не удивляйтесь. Работал в газете. Писал про передовиков производства. Очень интересный был период. Я был молод… В наше время требования к корреспондентам предъявлялись очень серьезные – нужно было уметь писать, вот так-то…
– Ну да, конечно, – без особого интереса сказала корреспондентка. – А вы ожидали такого успеха, когда писали свою главную детскую книгу?
– Нет. Я не думал об успехе. Настоящий писатель не думает об успехе. Он просто пишет. Потому что должен, не может не писать, – заученно отрапортовал Игорь Михайлович.
Журналисточка ушла, не слишком довольная, как показалось Игорю Михайловичу. Он вдруг стал нервничать: «А что дальше? Она пришлет ему интервью на согласование? Или сейчас так не делается? А если переврет его слова? Да нет же, записывала… А как узнать, когда интервью выйдет? Позвонит, наверное. Странно, что фотографа не было. Как же без фотографа?»
Детский писатель налил себе водочки – пятьдесят граммов с разрешения врача – и задумался. Внезапно нахлынувшая поздняя популярность его удивила и даже расстроила. Он уже давно перестал трепыхаться. Лет до пятидесяти еще брыкался, выкатывал грудь колесом, иногда ощущал себя на тридцать два. Да что там «иногда»? Не верил Игорь Михайлович в старение: в чужое верил, в свое – нет. Он-то еще тот, прежний. И мысли прежние. Да и внешне не сильно изменился. Ему бы еще признания… Все ведь ждал, наделялся… Вот-вот, еще чуть-чуть – и нагрянет, нахлынет известность.
А потом Игорь Михайлович затих. Писал иногда в стол, скорее для вида, чтобы жена не тащила на дачу – деревья стричь да траву косить. И ведь никто, даже жена, его так и не понял. Не понял того, что он ненавидел те рассказы, тот тощий сборничек, который вдруг принес ему короткую, как молния, стремительную и быстро прошедшую популярность тогда, в молодости, и вот сейчас вроде бы как вернул к жизни. Тогда ведь он даже насладиться не успел – какие там лавры? Так, тщеславию будто кинули подачку. И все. Та же корреспондентка, позвонив с просьбой об интервью, с наивным детским восторгом воскликнула: «А вы живы? Я думала, вы давно умерли!»
Да, он давно умер. Для себя, во всяком случае. Так и не смог переплюнуть себя того, молодого. Не смог сделать что-то большее, оставшись в литературе автором тощего сборничка для детей. Ему хотелось прокричать, что он – не детский писатель! Детей он не понимает, не любит, а иногда даже ненавидит. Это ведь нормальное чувство. Если ребенок вопит, как резаный, катается по полу – его что, любить надо? Да, собственные сыновья вызывали у Игоря Михайловича головную боль, брезгливость и желание уйти из дома – не видеть и не слышать. Женщины – да, по-другому устроены. А что от мужчины требовать? Не может мужчина любить красный сморщенный комок с непропорционально большими гениталиями. Ужас – да, может испытывать. Ну, говорят ему: сын. И что? Умереть теперь от такого счастья? Ну, сын. Да показали бы другого младенца и сказали: вот сын. И какая разница? Никакой. Дети все одинаковые. Все эти причитания – ой, нос от тебя, глаза от меня, уши от бабки – это все для литературы годится, а не для жизни. А то, что он написал рассказы про старшего сына, так и что? Была бы под боком собака, он бы и про собаку написал. Никакой он не детский. Был бы детским, написал бы еще – стихи или продолжение историй про мальчика Гарика. Или не рассказики, а повесть. Но ведь больше ничего, ни строчки даже из пальца не высосал. Разве они не понимают? Он взрослый писатель, серьезный. У него был роман, неоконченный, правда, но ведь был же! То, что не дописал, – не его вина, так обстоятельства сложились. А если бы дописал – выдающийся был бы текст! И та, вышедшая в журнале повесть – тут он приукрасил, наврал корреспондентке – вышла всего одна, после которой его разнесли в пух и прах, живого места не оставили. Прилюдно, на публичном обсуждении, советовали вернуться к детишкам и не замахиваться на большее. Да, прямо в лицо, не стесняясь говорили: «Довольствуйся тем, что есть». Если бы не случай, и рассказиков бы не было.
