По утрам бесконечная, выбитая до черной земли степь все сильнее охватывалась инеем и уже белела, как голова старика. Ночью в шатрах и кибитках становилось холодно и тревожно от несмолкаемого рева голодного скота и ржания лошадей, поэтому Ураган набрасывал на плечи широкополый плащ из хортьего меха, садился в седло и уезжал в непроглядное пространство, где горели костры наемных парфян. Однако здесь становилось еще тревожнее, ибо к вселенскому гулу, исходящему от загонов животных, вплетался многоголосый волчий вой. Становая стража, рыщущая по округе со светочами, разгоняла звериные стаи, пастухи воздавали им жертвы, выволакивая на конях павший скот, но вечные спутники кочевья, в мгновенье ока пожирая падаль, жаждали свежей крови и с каждой ночью все ближе подступали к стану – чуяли скорую поживу!
Все лето волки вели себя смирно, подбирая за кочевьем ослабших и больных жеребят, зато свирепствовали конокрады, неведомым образом минуя заставы и внезапно появляясь среди ночи возле охраняемых табунов. Судя по повадкам, это были не разбойные и трусливые сакалы, не беглые и жестокие рабы, сбившиеся в стаю, и даже не редкие в этих краях варяжские ватаги, пришедшие разжиться сарскими драгоценными лошадьми. На сей раз появились конокрады чужеземные, поведение коих было не предугадать. Они возникали словно из-под земли, причем не конными, а пешими, внезапно скидывали с себя плащи и, представ нагими перед оцепеневшей стражей и пастухами, валкими ударами кулаков укладывали их наземь и мгновенно связывали прочными шелковыми нитями.
Сарское целомудрие не позволяло взирать на наготу, будь то мужская или женская, а эти конокрады были бородаты, однако вместе с тем носили косы и никто толком не рассмотрел, кто они есть на самом деле. Обездвижив стражу табунов, разбойные люди с нежданной точностью выбирали самых резвых, необъезженных и дойных кобылиц, в мгновенье ока смиряли их опять той же шелковой нитью, вставленной вместо удил, и уносились верхами в ночную тьму.
А на земле чертили левую руку Тарбиты, которая обозначала принесенную ей жертву.
Волхв со зрящим посохом и сарские умудренные старцы потом гадали, кто это был: то ли сама богиня небесного огня послала своих слуг, чтоб взяли в жертву коней, то ли так разбойники хитрили, дабы избежать погони?
Когда счет пошел на сотни угнанных коней, причем на разных кочевых путях, государь объявил свою волю и награду.
– Кто поймает хотя бы одного конокрада, – сказал он наемной страже, – по сарскому обычаю получит мое покровительство и столько земли, сколько сможет обскакать на коне за день, от восхода до заката.
Охраняли табуны в основном парфяны-изгои, которые рады были любому клочку земли, чтобы поставить на зиму свою кибитку, поэтому стража все лето рьяно охотилась за конокрадами, устраивая засады по кочевым путям, балкам и на речных бродах. Однако неуловимые чужеземцы внезапно возникали там, где их не ждали, творили свое воровское дело и пропадали в ночи. Высланная следом конница несколько раз настигала конокрадов так близко, что можно было достать кнутом, однако лошади под стражей вдруг становились как вкопанные или спотыкались на ровной степи и летели кувырком на полном скаку, а разбойные всадники тем временем исчезали за окоемом.
Ураган не особенно-то доверял наемной страже, полагая, что изгои хитрят и сами умыкают лошадей, для отвода глаз связывая друг друга, и потом плетут небылицы о нагих и неуловимых конокрадах. Когда из его табунов угнали сразу девять молодых дойных кобылиц, а виноватые парфяны показывали выбитые зубы и клялись, что были на миг ослеплены и ошеломлены видом обнаженных разбойников, государь сам вздумал попытать удачу. Прихватив с собой сродника – подручного ярого мужа Свира, он уехал в степь и две недели каждую ночь рыскал по тем местам, где чаще всего возникали конокрадские ватаги. Днем проезжал по близлежащим балкам или вдоль малых рек, берега которых покрывал мелкий лес и кустарник – спрятаться в ровной, с открытыми окоемами, степи больше было негде.
И уж оправдывались подозрения государя: ни единого набега за этот срок не совершили конокрады. Мало того, к табунам никто чужой не приближался ни днем, ни ночью, ни одетый, ни нагой, ни конный, ни пеший – словно чуяли разбойные люди, кто на дозор вышел!
Мысля назавтра учинить спрос с наемных стражников, Ураган с вечера привязал коня в укромном месте и сел в засаду на одном берегу реки, а Свира послал на другой, хотя уже не испытывал никакой надежды скараулить конокрадов. И посему, сморенный жарой и душной от цветущих трав степью, уже за полночь он снял горячие доспехи, растелешился и, искупавшись, лег на берегу. Да сам не заметил, как заснул в ракитнике так крепко, что потерял сторожкий, чуткий слух, коим владел и во сне, и наяву.
И так почивал спокойно, без сновидений – бог земного огня послал отдохновение утомленному духу и телу.
Когда же очнулся, в тот же миг узрел у себя в изголовье сидящую на земле деву, станом и образом похожую на дочь Обаву. В этот час темно было на берегу и лишь медленно бегущая вода в реке отсвечивала небо и озаряла частый ракитник.
– Обава? – спросил он строго, укрывая плащом свою наготу. – Отчего ты здесь? И как посмела снять алый покров?
И услышал в ответ негромкий смех и чужой, грубоватый для девы голос:
– Я не Обава!
Ураган привстал, всматриваясь в расплывчатое сумеречное видение, и узрел отличие: у этой девы волосы были светлыми и доставали до земли, да и полотняные, мокрые от росы одежды слишком просты для дочери государя – некое длиннополое рубище, облипающее тело...
И тут он догадался, что это берегиня, должно быть, вышедшая из воды!
Чтоб удостовериться, государь положил ладонь на ее руку: сущие в подводном мире были холодными, как рыбы. Однако, ощутив тепло, отдернулся, а дева засмеялась громче.
– Не берегиня я, хотя из воды пришла! Не опасайся меня, Ураган!
– Ты знаешь, кто я?
– Ныне все знают: сам государь вышел на дозор табунов!
Он наконец стряхнул остатки покойного сна и облегченно вздохнул, подумав, что дева эта – парфянка, дочь какого-нибудь стражника, семьи которых кочевали вслед за своими господами, в туче пыли, и посему чаще назывались мучниками. И хотя они были родственны сарам, владели речью, строго почитали те же обычаи и богов; и хотя сары нанимали парфян, платя жалованье, иногда и жиром, но в то же время презирали изгоев за их низкое происхождение и бесславную жизнь в чужой земле.
Дева знала, кто он, однако разговаривала слишком смело и независимо, не испросив позволения, тем паче не устыдилась, позрев на него без одежды, и не убежала. А парфянам было не след приближаться к государю на поприще, если он сам того не пожелает, и молчать в его присутствии.
