Не будь побежден злом.
Рим. 12, 21
Так уж случилось, что угораздило Петру Петровичу родиться в деревне Гусинец. «И что за фортель судьбы?» – думал он об истории своего появления на свет Божий многие годы спустя. По справедливости следовало ему родиться в другом месте, в другой деревеньке с совершенно нормальным названием Зайцево, где и стоял испокон веку его родительский дом. Но вышло все так, а не иначе, и именно Гусинец осчастливил Петр Петрович своим первым младенческим криком. Повернись судьба другим боком, может быть, потекла бы его жизнь по иному руслу; глядишь, и миновал бы он тогда кой-какие подводные камни, о которые било его – перебило, да так, что со временем и места живого на нем, поди, не осталось…
А произошло все в июле пятьдесят первого. Мать его Мария Поликарповна была на сносях, и вот-вот подходило ей время разрешиться. Но тут вышла оказия: старый мужнин фронтовой друг Антон прислал весточку – дескать, приезжайте на именины, и чтоб без отказа! Мария Поликарповна – в слезы: куда мне, мол, в таком виде? Но Петр Иванович был мужик твердый – кремень, одним словом. Сказал, как отрезал: «Поедем, и баста!» В Гусинец, значит…
«И что это за Гусинец разэтакий?» – трясясь в кабине старой полуторки, думала Мария Поликарповна, напоследок цепляясь взглядом за исчезающие родные зайцевские ландшафты. Думала молча, потому как перечить мужу приучена не была…
Впрочем, оказалось – деревня как деревня: избы, крытые соломой и щепой; рожь да овес на полях; кое-где лен, который, как говорят, с ярью не ладит, хотя нужны в хозяйстве оба: этот одевает, а та кормит… Раскинулась она в живописном месте в трех километрах на юго-запад от знаменитой Мальской долины, что в Изборской волости. Вот только почему Гусинец? Об этом определенно никто сказать не мог. Впоследствии Петр Петрович слышал много невероятных историй насчет происхождения сего названия. Так, некий заезжий литератор предположил, что в незапамятные времена здесь культивировали особый вид гусей – дескать, потомков тех, которые Рим спасли. Но эта его фантазия не нашла ни малейшей поддержки – оттого, возможно, что историю Древнего мира тут сроду никто не изучал – своих историй хоть пруд пруди. Все же следует отдать должное топонимическим изысканиям городского гостя: не пропали они втуне, а, напротив, вызвали кое-какие движения в местных умах. По крайней мере, волостной бухгалтер Семен Авдотьевич поднатужился и вспомнил некое совершенно забытое происшествие то ли из прошлого, то ли – и того хуже! – из позапрошлого века. Напали будто бы тогда на здешние окрестности ужас какие прожорливые гусеницы. Поедали все, даже, говорят, камни грызли, и не было с ними никакого сладу. Решили, что это не иначе как козни нечистого, и пригласили кое-кого опытного в подобных делах. И вот когда прибыл из монастыря маститый иеромонах Вассиан с пятью мантийными монахами и с десятком послушников, когда с пением молитв и псалмов прошли они крестным ходом по здешним полям и лугам – попятилась тогда нечисть прожорливая да и сгинула в одночасье. А после всего старушка одна поведала народу, что самолично видела, как заползало все это мерзкое гусеничное нашествие в некий колодец. И место указала – именно в деревне Гусинец (тогда еще называвшейся как-то иначе). Народ в ту пору страх какой доверчивый был: колодец засыпали, а деревеньку после недолгих раздумий переиначили в «Гусениц» – в память о страшном гусеничном исходе. Чуть погодя некий помощник писаря, как видно, в силу неполного знания грамоты, совершил досадную ошибку, переставив местами в названии сей деревеньки две всего махонькие буковки, то есть вместо «Гусениц» прописал «Гусинец», так что не сразу и заметили-то. А потом поздно стало исправлять: бумага та уж в губернию ушла. Староста местный, конечно, вознегодовал: батюшки, мол, светы! Беда-то, мол, какая! – кулаком по столу пару раз приложил. Хотел и помощнику писаря по шее по-свойски выдать, да махнул потом на все рукой: «Пусть, мол, как есть, на все воля Господня!..» Так, дескать, и появился на свет Божий Гусинец, прежде называвшийся Гусенцем, а еще ранее – вообще невесть как. Правда, никто из краеведов и историков о подобном случае слыхом не слыхивал: некоторые посмеивались, говоря, что травка тут такая в изобилии произрастает, гусинцем зовущаяся, но другие и с этим не соглашались, отмахиваясь от всего руками, а один, говорят, самый образованный знаток-краевед – так от возмущения просто грохнулся в обморок… Впрочем, как и было сказано, все это происходило много позднее, а тогда, в июле пятьдесят первого, события развивались своим чередом…
Приехали родители Петра Петровича в Гусинец и разом угодили в широкие дружеские объятия Антона Григорьевича.
– Чего это ты размахнулся так? – с удивлением спросил Петр Иванович, глядя на длинный стол, выставленный под сенью яблоневого сада.
– А может, в последний раз гуляю? – со смехом, все еще тиская друга за плечи, ответил Антон Григорьевич.
– Уезжаешь куда? – насторожился Петр Иванович.
Спросил-то спокойно, но сердце замерло: знал он хорошо о тяжелых фронтовых ранениях друга.
– Да дурачусь я! – отшутился Антон Григорьевич. – По друзьям соскучился просто да соседей желаю от души угостить. Вот и все.
Все – так все… Гуляли и впрямь всей деревней. Широко гуляли: две гармони до утра не умолкали; бабы голосили частушки, мужики выдавали русскую плясовую да «Барыню» с выходом; пустели одна за другой четверти с ядреным самогоном, и некоторые, кто послабее, завалились под яблони и, перекрывая стрекотание всего садового братства кузнечиков, пугали храпом окрестных собак. Тут-то и подошли у Марии Поликарповны самые что ни на есть схватки – рожать начала. Хорошо, рядом оказался кто-то способный здраво мыслить (Петр Иванович-то ее уж «никакой» был) – привели бабку, сведущую в повивальном, то бишь акушерском, деле, и вскоре, возвещая о себе, слабенько заголосил новоявленный младенец – в Гусинце прибыло…
Роды, к слову сказать, прошли на удивление гладко.
– Ангел Хранитель, не иначе, помогал тебе, – сказала Марии Поликарповне, перекрестившись на образа, бабка-повитуха, – ишь тебя, болезную, занесло-то куды! Время ли тебе для гульбы-то?
Молчала Мария Поликарповна и лишь прижимала к себе младенчика, кровинушку свою. «Петенькой назовем, – прошептала потом чуть слышно, – в честь деда мужнина…» Под утро прибежал протрезвевший Петр Иванович, таращил глаза и все хлопал себя по бокам руками – чувствовал за собой вину. Подошел к роженице и какой-то карапуз лет трех. Долго, вытягивая шею, смотрел на младенца. Его отодвигали в сторону – не мешайся, мол, под ногами! – по попке даже шлепали, а он все равно упрямо пробирался к кровати и смотрел (и что понимал-то?). Да еще странно как-то смотрел, совсем не по-детски, будто знал что-то наперед – о том, что будет когда-то. Никто, правда, этого не заметил: до него ли, карапуза, два вершка от горшка? Однако когда он хозяйке, матери своей, под ноги попал, получил взбучку и со словами: «Что тебе здесь, Колька, за дело?» – был окончательно изгнан. Напоследок успел он таки еще раз взглянуть на попискивающего младенца. Взглянул обещающе: мол, свидимся – какие, мол, наши годы?
