Николас пытался сосредоточиться на письме к матери, вероятно, самом важном документе, который он когда-либо писал. От этого письма зависело все: его честь, будущее семьи – и сама жизнь.
Но, выводя на бумаге строчку за строчкой, он неожиданно услышал женский плач. Раздраженный, Николас встал из-за грубо сколоченного столика и выглянул в крошечное, выходящее во двор окошко. По двору прохаживались четверо мужчин. И ни одной женщины. Кроме того, комната, в которой он находился, имела очень толстые стены, а тяжелая дубовая дверь была окована железом.
– Она не из этого мира, – сказал он себе и, вздрогнув, перекрестился, после чего снова сел за стол и принялся писать.
Но не успело перо коснуться бумаги, как он снова услышал плач. Поначалу тихий, он становился все громче.
Николас на секунду склонил голову набок и прислушался. Да, она всхлипывала, но не от страха и даже не из скорби. Он отчетливо чувствовал, что источник боли находился гораздо глубже.
– Нет! – воскликнул он вслух. У него не было времени стараться понять эту женщину, кем бы она ни была – человеком из плоти и крови или духом, явившимся с того света.
Он вернулся к письму, но так и не смог заняться делом: женский плач властно притягивал его. Ей необходимо что-то, только вот что?
Требуется ли ей утешение? Ободрение? Чего она хочет от него?
Николас отложил перо и устало провел рукой по глазам. Плач эхом отдавался в голове. Теперь он понял, в чем дело. Она страдает без надежды. Это страдания человека, у которого не осталось надежды.
Решив не обращать внимания ни на какие помехи, Николас оглянулся на только что начатое письмо. Он не обязан заниматься чужими бедами. Следует немедленно дописать письмо и отдать заждавшемуся гонцу, иначе надежда уйдет и из его жизни.
Он написал еще две строчки, но был вынужден остановиться. Рыдания все усиливались, пока не заполнили каждый уголок комнаты и каждый закоулок его мозга.
– Леди, – прошептал он с отчаянием, – удалитесь и дайте мне хоть немного покоя. Я бы пожертвовал жизнью, чтобы помочь вам, но не могу. Моя жизнь уже обещана.
Он в который раз поднял перо и, перед тем как начать писать, закрыл свободной рукой ухо, чтобы отсечь посторонний шум.
Но все напрасно. Он слышал каждый звук.
Николас уронил перо, которое покатилось по бумаге, разбрызгивая чернила, снова заткнул уши, на этот раз обеими руками, и зажмурился.
– Что тебе от меня надо? – вскричал он. – Я бы отдал тебе все, что имею, но у меня больше ничего нет.
Его мольбы остались без ответа. Женщина продолжала плакать, и так громко, что голова Николаса пошла кругом.
Он медленно открыл глаза, но ничего не увидел. Перед ним была непроглядная тьма, затопившая стены и дверь. Николас не видел ни стола, ни письма, жизненно для него важного.
Постепенно вдалеке появился яркий огонек, и Николас ощутил, что его неодолимо тянет к этому огоньку, словно в жизни его больше ничто не имело значения. Только неизвестно откуда взявшийся свет.
– Да, – прошептал он, прежде чем закрыть глаза и отдаться звуку рыданий незнакомки.
Медленно-медленно его тело расслабилось, и он положил голову рядом с недописанным письмом.
– Да, – снова прошептал он, окончательно сдавшись.
Даглесс Монтгомери сидела на заднем сиденье взятой напрокат машины. Впереди устроились Роберт и его толстая коротышка дочь Глория. Последняя, как обычно, что-то жевала.
Даглесс передвинула стройные ножки, стараясь уместить их поудобнее: все свободное пространство занимали вещи Глории, которыми были набиты шесть кожаных чемоданов из одного багажного набора. Поскольку они не влезали в багажник маленького автомобильчика, пришлось сунуть их на заднее сиденье, вместе с Даглесс. Ступни девушки стояли на несессере с косметикой, рядом возвышался большой кофр. При каждом движении она царапала руку и бок о пряжку, ремень или ручку. Сейчас под левой коленкой ужасно чесалось, но дотянуться туда она не могла.
– Папочка, – проныла Глория с интонациями тяжело больного ребенка, – она царапает те хорошенькие чемоданы, что ты мне купил.
Даглесс сжала кулаки, закрыла глаза и сосчитала до десяти. Она. Глория никогда не называла Даглесс по имени.
Только «она».
Роберт поспешно оглянулся:
– Даглесс, не могла бы ты, пожалуйста, быть поосторожнее? Эти чемоданы довольно дороги.
– Мне это известно, – процедила Даглесс, стараясь не выказать гнева. – Просто мне некуда подвинуться. Места совсем не осталось.
Роберт громко устало вздохнул.
– Даглесс, ну почему ты вечно жалуешься? Неужели мне даже в отпуске нет покоя? Я всего лишь попросил тебя сделать усилие.
Даглесс открыла рот, чтобы ответить, но тут же сжала губы. Не стоит начинать очередной спор, причем совершенно бесполезный. Поэтому, вместо того чтобы ответить, она проглотила злость и потерла живот. Опять болит. Ей хотелось попросить Роберта остановиться и купить воды, чтобы запить транквилизатор, прописанный доктором от желудочных спазмов. Хотя вряд ли стоит доставлять Глории такое удовольствие. Как она обрадуется, узнав, что снова сумела расстроить Даглесс и вбить очередной клин между ней и Робертом!
Подняв глаза, она вдруг увидела в зеркальце над противосолнечным козырьком ехидно ухмылявшуюся Глорию. Даглесс решительно отвела глаза и попыталась сосредоточиться на красоте английских пейзажей.
За окном мелькали зеленые поля, старые каменные заборы, коровы и снова коровы, живописные домишки, великолепные особняки и… и Глория. Глория, казалось, была повсюду.
– Она еще совсем ребенок, и ее родители развелись. Вполне естественно, что она питает к тебе некоторую неприязнь, – твердил Роберт. – Но прошу тебя, выкажи ей хоть какое-то участие. Когда узнаешь ее поближе, поймешь, что она, в сущности, милая, славная девочка.
Милая, ничего не скажешь!
В свои тринадцать Глория пользовалась косметикой в количествах, которые не снились двадцатишестилетней Даглесс, и часами торчала в ванной, малюя физиономию. Глория сидела впереди, а Даглесс ютилась сзади.
– Она всего лишь дитя, и это ее первое путешествие в Англию, – объявил Роберт, – а ты бывала тут раньше, так что почему бы не проявить хоть капельку великодушия?
То обстоятельство, что Даглесс предстояло сверяться с картой, хотя почти весь обзор заслоняла голова Глории, вряд ли считалось существенным.
Даглесс пыталась всмотреться в окружающий пейзаж. Роберт считал, что она ревнует Глорию к нему, что не желает делить его ни с кем, но если расслабится и успокоится, они превратятся в дружную счастливую компанию.
