При крещении пьяненький батюшка, обидевшись на отца за небогатое подношение, а может ещё за какие другие прегрешения, назвал новорожденного Евдоксидунием. Русскому человеку, конечно, такого имечка не выговорить и потому все стали звать его просто Дунькой. Много носов пришлось расквасить малолетним ровесникам за обидное женское прозвище, но, ничего не поделаешь, это в станице обычное дело – если уж прилипла кличка, то намертво. Даже в семье его так звать стали.
Так и остался он по жизни с женским именем Дуня и со славной казачьей фамилией Каратаев.
У батяни кроме него было пять сестёр, брат Петруха и он – последыш. Быть младшеньким в казачьей семье не сахар. Мало того, что сёстры, взрослые уже девахи, постоянно шпыняли, так Петька, хоть и был всего двумя годами старше, нос задирал, изображая из себя наследника отцовского хозяйства. Хотя наследовать-то особо и нечего было – отец, по станичным меркам, считался просто «справным» казаком. Имел обычную хату-мазанку, подворье, пяток коров, шесть лошадей, ну и кур да гусей без счету. Землицы, правда, было маловато – станичное общество нарезало наделы земли только на сыновей, а на девок не полагалось…
Постоянно, в батраках, при них жил приблудный безответный глухонемой мужик, пришедший когда-то давно в станицу неизвестно откуда. Из-за большого родимого пятна в пол-лица звали его не иначе как Каин. Вроде получалось, как бы каиновой печатью отмечен. В страду, конечно, нанимали ещё батраков, не без этого – не успевал отец вместе с Каином в четыре руки со всем хозяйством справляться, рыбалить, на охоту ходить, а дочкам-то на приданое надо было зарабатывать!
Больше всего завидовал Дунька тому, что старшему брату по наследству перешла дедовская шашка – с потемневшей дубовой рукоятью, позолоченным эфесом и хищно выгнутым лезвием. Прогиб у неё был чуть-чуть больше чем надо, и это придавало шашке особый шик и красоту. На серебристой режущей кромке было несколько едва заметных зазубрин – это, если верить рассказам отца, одно время басурмане приноровились в плечи черкески полосы железа вшивать, чтобы берегли они их от казацкой шашки. Только бесполезно было – всё равно разваливал их дед от плеча до пояса страшным ударом. Удар этот был чисто каратаевский – только они умели рубануть так, чтобы тело человеческое мягко и плавно развалилось на две половины, выпустив сизые петли кишок. Шептались ещё станичники, что шашечки у них были не простые, а заговорённые, потому как без колдовства не под силу простому смертному так половинить человека.
Старший брат часто снимал дедовское оружие со стены и, на зависть Дуне, выходил на двор лозу порубать. Такие упражнения в казачьих семья поощрялись – сызмальства пацаны к оружию должны привыкать. А к своей шашке отец строго-настрого запрещал прикасаться. В свои пятьдесят лет был он ещё не слабым казаком и всегда приговаривал, что выпустит любимую шашку из рук только после смерти и пусть она тогда внучатам достанется – Петенькиным деткам.
Частенько горько плакал по ночам Дунька от такой несправедливости. Зависть и обида душили его, во сне и наяву грезил он шашкой, принадлежавшей бы только ему, ему одному. Он почти ощущал, как ребристое дерево рукояти ложится в ладонь и непередаваемый стальной звон лезвия отдаётся в руку и волнует кровь. Просыпаясь, с горечью осознавал, что нет у него никакой шашки и, накрывшись подушкой, давал волю слезам. Плакать надо было беззвучно и осторожно – не дай Бог, отец услышит или прознает, что Дуня плакал, порки тогда не миновать – казак слёзы лить может только один раз в жизни – на похоронах матери. Вспомнив об этом, он ещё больше начинал рыдать, страшно становилось когда представлял мёртвой свою мать – тихую безответную женщину, часто украдкой ласкающую своего младшенького сыночка.
А утром, ехидный Петька докладывал отцу:
– Опять наш Дунька нынче ночью как баба ревел…
Не торопясь, отец облизывал ложку и с размаху бил по лбу Петруху:
– Доносчику первый кнут! А ты Дунька, марш на двор за розгами!
Несколько раз, улучив удобную минутку, когда бывал отец в благодушном настроении и подпитии, подкатывался Дуня к нему с просьбой:
– Бать, батяня, мне бы шашку купить… скоро занятия строевые, а у меня никакой нет…
– Отстань, – резко обрывал его отец:
– Денег нет пока, вишь, сестрам твоим приданое надо, девки уже на выданье, а абы какую шашку покупать, так себе дороже будет! Цыть пока, надо будет, к сроку справим…
После Покрова дня, станичное общество назначило для молодёжи военные сборы проводить: джигитовкой заниматься, лозу, да кочаны капусты на полном скаку рубить, пластунскому делу обучаться.
Вечером вынес отец из чулана старый кавалерийский палаш и вручил его Дуньке:
– Накось тебе эту сабельку. Штобы капусту крошить и такая сойдет…
Закусив губу, водил Дунька точильным камнем по ржавому лезвию тщетно пытаясь стереть глубокие раковины и хоть чуть-чуть убрать зазубрины. Со стыдом представлял он, как под насмешливые взгляды стариков-станичников, будет не рубить, а переламывать упругие ветки неуклюжим куском железа, даже отдалённо не напоминающим настоящую казацкую шашку. Рядом, заложив одну руку за спину, ходил по двору и вертел своей шашкой злыдень Петруха. Дунька старался не смотреть на него, но сверкающее полированное лезвие само собой притягивало взгляд.
Наконец-то, перед самым рождеством, пошел отец, вместе с Дунькой, к кузнецу Остапу насчет шашки договариваться.
Был кузнец необычайно широк в груди и сильно колченог. Рассказывали про него, что десять лет провёл в басурманском плену, где нехристи у него жилы с ног вытянули, но всё равно он смог убежать. Там же, в плену, много секретов оружейного дела узнал и поговаривали, что даже самому хану Гирею шашку ковал.
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru
