Денис Сорокотягин - Синдром Шишигина

Екатеринбургу

Пульса нет. Одна тонкая, длинная, бесконечная линия на аппарате и звук такой монотонный, писклявый, как в каком-то фильме. Обойдёмся без дефибриллятора. Я очень вас прошу. Возвращаться – это плохая примета, доказано. И если даже посмотришь на себя в зеркало и скорчишь себе рожицу (своё истинное лицо наружу выпустишь), не поможет.

Бейся в грудь, впивайся кастетами (не твоими, взятыми тайком у отца, не твоего) в малахитовую грудь родного города, кричи не кричи – не дозовёшься.

– Пульс! Ишь чего захотел, пестрёныш! – говорит мне город голосом Бажова.

– Почему пестрёныш? – спрашиваю я город.

А город отвечает:

– Серой шейки на тебя нет. Какой же ты стал бесчувственный в этой своей Москве, как бамбуковый коврик, с помощью которого можно свернуть ролл.

Я ничего не отвечаю, я мало что понимаю в литературе, путаюсь в текстах Бажова и Мамина-Сибиряка, потому что их не читаю. И до сих пор боюсь Огневушки-поскакушки. И тех ребят во дворе, которые говорили, что она потаскушка и вообще не огонь.

В детстве я был уверен, что Бажов, Мамин и Сибиряк – живут одной семьёй, и Бажов в этой семье за старшего, потому что с бородой.

А вообще это всё неважно. Пульс у города есть, но не про мою честь.

Вспоминал день своего отъезда из Екатеринбурга. Сидел на чемоданах, на дорожку («вас ожидает белая Киа Рио, водитель – Джафар»), прямо как три сестры все разом, вместе, в одном флаконе. Но я уехал, а они нет. Но кто их знает. А вообще я больше Ольга. Я – стоик и кладу всё на алтарь, всхлипываю внутрь, застёгиваюсь на все пуговицы, и даже ту верхнюю, которую бы надо всё-таки расстегнуть. Как ты там будешь в Москве? Там ведь все нарастопашку (уральский диалект).

Два чемодана, весом в 32 килограмма (лимит был 30, пропустили без доплаты, последний поцелуй на прощание от города). В одном чемодане – левое предсердие, в другом – правое. А где желудочек? Где-то между.

Об этом нужно писать книгу. Но зачем? Зачем брать с собой сердце родного города в чужой город? Пока ты летел, все эти два часа полёта на «Победе» сердце ныло, болело, даже останавливалось (показалось), а потом даже заводилось (снова показалось), это всё твоё сердце, в груди малахитовой (пока), а то, другое – в чемоданы замурованное, – не выдержало и сбежало из багажного отделения, когда шмонали багаж. А ты ведь даже и не заметил, что шмонали и что сбежало.

Зачем ему твоя Москва? Что оно там не видело?

Где запястье у Екатеринбурга,

чтобы нащупать его пульс?

Где твоя грудь драгоценная,

малахитовая, прежняя,

где оно всё?

На Урале больше не существует малахитовых месторождений. Все камни везут из Африки. Я давно живу с этим.

Зачем-то придумал, что водителя такси

звали Джафар (в переводе с арабского —

«райский ручей, источник»). А машину не

придумал. Курсив мой.

Бажов умер от рака в Москве в 1950 году. Не знал. Значит, он мог ездить в метро и так же, как и я, бояться (удара турникета, досмотров, штрафов и др.).

Мамин умер от плеврита в Санкт-Петербурге и не знал о смерти Бажова, потому что умер задолго до этого. Перечитать «Серую шейку», сегодня же, проверить, насколько всё плохо.

А где Сибиряк? Умер? Что вы такое говорите. Типун вам на язык. Кто-нибудь его видел? Куда он опять за-пропасть-ился? Вот же его чемоданы стоят. Оба – его, не трогайте, он вернётся. Какая ещё примета? Нет, он всё никак не уедет. Ольга? Какая Ольга? Да, она с ним. Но они уже не вместе. Давно. Тёмная история.

А Сибиряк где-то между. Там же, где и желудочек. А вообще желудочков в сердце два – правый и левый.

Об этом надо писать книгу. И не по верхам щупать-нащупывать, а копать, и как можно глубже, до потери пульса.

Если будете проходить мимо «ИТАР-ТАССа»

не проходите мимо

Загляните в один из выемов в здании

Там, где вентиляционный выход

прямо напротив памятника Тимирязеву

Я всё это время был уверен

что из вентиляции идёт тёплый воздух

Поэтому он не мёрзнет

все эти пять московских зим

Я его вижу каждый Божий день

Но только сегодня решаюсь с ним заговорить

Его зовут Алик

1965 года рождения

Детдомовец

Родом из Баку

Христианин

Служил в Горьком

Потом в Москве

Работал парикмахером

Затем на стройке

Это всё было в восьмидесятые

На стройке платили копейки

Послал всё к чертовой матери и ушёл оттуда

Кто его мать и отец, никогда не интересовался

Без паспорта

Без семьи

Без жилья

Без зубов

И, кажется, без сожаления

Любит песни Ирины Понаровской,

особенно «Однажды»

Идеал женщины для него —

Тина Тёрнер и Далида

Гремучая смесь

Ну, может быть, ещё Анна Герман

Когда я сказал Алику, что равнодушен

к Герман

он готов был схватить меня за грудки,

но быстро остыл

На улице минус восемь, но кажется,

что все двадцать

И даже моя уральская закалка не-спа-са-ет

Алик не похож на бомжа

Хотя сам именует себя бичом

– Что с нас, бичей, взять, – повторяет

Когда я с ним говорил, не отрываясь смотрел

на его красивую каштановую бороду

Волосок к волоску

Наверное, Алик подстригает её

в общественном туалете

Всё-таки парикмахер, хоть и в прошлом

– Я себя не запускаю, как другие бичи, —

говорит с гордостью

У Алика недурной баритон

В его репертуаре песни 80-х и 90-х

В топ-листе:

• «Ты мой транзитный пассажир»

• «Я не могу иначе»

• «Покроется небо пылинками звёзд»

Спел даже песни на армянском и польском

Закончил Шаинским

Рядом стоит билборд с афишей концерта

где изображены Крокодил Гена, Львёнок,

Черепашка, Чебурашка

– Ты хоть Чебурашку знаешь? – спрашивает меня

Алик думает, что я с какой-то другой планеты

Наверное, так и есть

– Алик, а артистом не хотели стать?

У вас бы получилось.

– Хотел. Не взяли. Пришёл в «Останкино»,

там у меня попросили деньги.

Пусть выкусят, суки.

Алик знает наизусть все фотографии

на стендах «ТАССа»

Знает все морщинки, трещинки, буковки

на постерах с рекламами духов

На них красивые женщины закусывают губы

томно глядят вглубь его продрогшей души

отогревают как могут Алика в такой дубак

Мы говорим с Аликом двадцать минут

Я в термобелье

Но уже не чувствую пальцев на руках и ногах

А Алик вошёл в раж, всё поёт,

улыбаясь беззубым ртом

– Б…ть, Алик, у тебя голос прорезался? —

женский голос как труба

К нам подошла Светлана

женщина без возраста и дома

В каштановом шиньоне, стоящем дыбом