Путеводному огоньку.
В мастерской было душно, пахло красками и закрепителями. Окно распахнуто; с улицы доносились крики, запахи жасмина, мешавшиеся с едким запахом рыбы, что продавала старуха Изабель под самыми окнами мастерской.
Рино взвыл. Сорвал очередной холст с мольберта, с животным хрипом разрывая полотно. Руки художника покрылись масляной краской. Мужчина схватился за голову, не думая о перепачканных руках, закрыл глаза, начал быстро ходить по комнате – из угла в угол, точно загнанный зверь.
Не то, вновь не то! И голова гудела, и с улицы доносились крики… Картина вновь стала копией предыдущей. Собственные руки будто не слушались Рино, тщетно старающегося создать шедевр… Хотя нет. Руки слушались. А собственные мысли – нет.
Мужчина внезапно подлетел к столу, – на котором в хаосе покоились акварели, кисти, пастель, – и одним резким движением перевернул его. Материалы с грохотом разлетелись по сторонам и, точно вторя этому звуку, на улице затрещали птицы, обрушиваясь с крыши мастерской вниз.
Рино опустился на пол, почти театрально закурил. Смотрел в одну точку на противоположной стене, где висели десятки эскизов и скорых зарисовок: живых, настоящих, и абсолютно никому не нужных. Мужчина откинул голову назад, сдавленно выдыхая. Руки его мелко дрожали.
Художник хотел признания. И славы хотел, и богатства. Для этого многого не было нужно: пиши картины в угоду публике. Схема до боли проста: люди покупали то, что любили, а любили то, что было популярно в "изысканных кругах". В тот период времени особенно актуальны были большие картину в дорогих добротных рамах; и чтобы обязательно солнце золотило листву на полотне, и чтобы девы в полупрозрачных одеяниях мелькали тут и там, точеными формами вызывая жар у мужчин и легкую зависть у женщин.
Рино писал, оттачивая свое мастерство и находя столь дорогой для творца отклик, но за каждой следующей картиной приходило все большее понимание того, что уже и слава, и деньги не приносят удовлетворения ни своей работой, ни самим собой. Рино с ужасом обнаружил, что стал терять себя, свою манеру письма, свое видение мира. Картины перестали дышать жизнью, источать пряный аромат тихой ласковой Музы. Однако Ринуччо знал, картину вновь купят, и вновь будут воспевать, пытаясь найти потаенный смысл… Смысл, которого больше не было. Рино раз за разом начал создавать переработанные копии, а в копиях и быть не могло потаенного смысла. Поверхностные. Блеклые. Мертвые.
Мужчина выдохнул табачный дым носом, рассматривая причудливый узор деревянного пола мастерской. Изабель с улицы кричала про свежую рыбу, которой, насколько Рино был осведомлен, было не менее недели. На секунду в голове мужчины мелькнула мысль, что он сам как та протухшая рыба, и каждый "знаток" пытается придать ему товарный вид.
Рино хмыкнул. Нет. Если в ближайшее время он не напишет чего-то настоящего и достойного, боле никогда не возьмет кисти в руку.
Именно с этой мыслью художник потушил о подошву сигарету. Затем тяжело поднялся. Осмотревшись, стал медленно, ругаясь себе под нос, собирать разлетевшиеся кисти и краски.
– Мы буквально на прошлой неделе собирались вместе с ним в баре за бокалом виски, – раздается скрипучий звонкий голос длинного мужчины в накрахмаленном фраке, – рассуждали о живописи прынсионистов и новых веяниях в масляной живописи, – следом дикий хохот охватывает зал. Кто-то смеется так сильно, что хватается за живот. Чей-то смех похож на хрюканье, чей-то на чавканье… Дикий шепот напомаженной дамы, "
