Солнечный свет. Добрый и теплый, согревающий кожу сквозь камуфляжную сетку зеленых листьев, рябью скользящий по стенам маленькой комнаты, изгоняющий из души все печали и тревоги… Справедливый и не терпящий вранья, озаряющий все темные углы и закоулки, выводящий на чистую воду лгунов. Слепящий и нестерпимо яркий — под его пристальным взглядом линяют, высыхают и превращаются в черные угли. Вечный, дающий и забирающий жизни солнечный свет…***Летними вечерами перед закатом я обожаю сидеть на подоконнике и рассматривать балконы и окна серой панельной пятиэтажки напротив.Как только солнце спрячется за ее крышей, внутри квартир загорится желтый свет, появятся люди, скрывающие свои уютные мирки за прозрачными занавесочками. Люди, однажды нашедшие друг друга, создавшие крепкие нормальные семьи, застывшие в любви. Люди, чье время льется в фарфоровые чашки янтарным чаем из носиков заварочных чайников…Мне нравится сочинять истории про каждого из них, мечтать и облекать свои прилетевшие из-за далеких пределов вселенной мысли в угловатые странные стихи.Что еще остается бледной моли Таньке Горюновой, которую все детство стригли под «горшок» — «чтоб не подцепила вшей», которая донашивала за старшим братом вещи, пока они не стали явно жать в груди, которая вдоволь наедалась конфетами лишь раз в году — когда отцу выдавали на заводе новогодний подарок в шуршащем пакетике.Отца и брата уже давно нет в живых, а за хлипкой фанерной дверью моей комнаты все продолжается и продолжается затяжная гулянка, устроенная матерью и ее собутыльниками.Я сильнее кутаюсь в чужую серую толстовку и машинально принимаюсь накручивать на палец длинную, черную как смоль прядь своих ведьминских волос — как только я открыто взбунтовалась против «горшка», они за полгода выросли до поясницы, стали густыми и блестящими.— Танька! Выйди-покажись! Мать зовет! — скребется в дверь и глухо нудит отчим Валя, пожилой алкоголик, с которым мать зачем-то прошлым летом расписалась.Не отрываясь от разглядывания чужого захламленного балкона, я грубо и громко посылаю Валюшку по матери.— У-ух! Отродье! Ведьма… — обиженно приговаривает он и шаркает обратно на кухню, к товарищам.Такая я и есть — ведьма. Длинная, худая как палка, но по закону подлости бюст мой будоражит умы мальчишек с восьмого класса. Об этом без слов кричали их вожделеющие взгляды, и хорошо, что обращать на меня внимание в открытую одноклассникам было не положено по статусу.Это потом, когда у меня появилась Ви и ворох общей с ней одежды, мутить со мной уже не возбранялось, и они честно пытались, но… Бр-р-р! Как вообще можно?..Я жду не этого. Я томлюсь от предчувствия той любви, в которой двое навечно застывают, как в янтаре — осколке солнца. Как это уже случилось с Ви.Но она-то подобного достойна.Ви говорит, что самыми яркими воспоминаниями ее детства были визит Деда Мороза и Снегурочки в ту зиму, когда ей исполнился год, а еще — первый отдых с родителями на горнолыжном курорте, Барби, после которой коллекция наконец была собрана полностью, светящийся в темноте неоновый лак для ногтей.Самым ярким воспоминанием моего детства был сгоревший пуховик, упавший с веревки над газовой плитой, и последующая пробежка в школу по утреннему морозу в тонком свитере. А еще — то, как я пару недель ходила по улице в белых фигурных коньках на шерстяной носок, потому что у старых ботинок, доставшихся в наследство от брата, вдруг отвалились подошвы.Но я не в обиде на жизнь, и себя мне не жалко. Ну, разве что совсем немножечко. Ведь все в ней почти наладилось, как только в квартиру этажом выше три года назад переехала Вика — Мальвина из сказки, и ее мама, тетя Анжела.А окончательно жизнь наладится, когда моя мама, пребывающая в штопоре уже много недель, снова «завяжет», как это обычно и происходит, и звон стаканов, хохот и вопли за фанерной дверью наконец на несколько месяцев стихнут.Все будет хорошо, потому что на дворе лето, потому что мне всего шестнадцать, потому что иначе и быть не может!..И мы с Ви, в пух и прах разодетые и накрашенные, однажды вечером пойдем гулять по набережной, где встретим парня, который обратит внимание именно на меня, потому что я так жду, что и со мной случится что-то хорошее.Кто-то хороший.Я верю в это всей душой. Я так надеюсь на это.Вздыхаю, перестаю нещадно кусать окровавленную губу, перевожу взгляд с балконов на розовеющее над ржавыми антеннами небо и, захлебываясь от нахлынувших чувств, словно мантру, шепчу:Тихонько стороной проходят чьи-то дни.Поблекло за окном… Не до любви, усни.Уставшее тепло, озноб, твой сон во сне.И время истекло, проснешься по весне.Я буду тебя ждать под слоем паутин.Стихи твои читать, и знать — я не один.***
С утра Валюша с виноватым видом вытирает с кухонного стола засохшие разводы пролитого пойла, сминает пластиковые бутылки и картонные коробки, складывает их в пакет. Туда же вытряхивает ощетинившуюся бычками пепельницу и заходится кашлем.— Танька, твою мать! — Подпрыгивает он, заметив меня, и тут же заводит свою привычную шарманку: — Тань, дай это… чирик… мать вечером отдаст…Я лишь улыбаюсь:— Ага… Будто у меня он есть… — Прохожу мимо Вали, в надежде гремлю чугунными крышками грязных сковородок, загромоздивших двухконфорочную древнюю плиту, но в них, кроме пригоревших остатков жареной картошки, ничего нет. Живот предательски урчит и грозит прилипнуть к спине. В холодильнике с названием «Полюс», когда-то выданном отцу на заводе в счет зарплаты, тоже пусто, как на полюсе — мамины собутыльники сожрали даже заныканную в морозилке курицу.Я не злюсь — давно уже поймала дзен.Спотыкаюсь о Валюшин мешок, выхожу из провонявшей сигаретным дымом и перегаром кухни в прохладную прихожую и направляюсь к двери.Естественно, я иду к Ви. Куда же мне еще податься?Три года назад, я, как обычно, сидела на подоконнике и придумывала сотни разных жизней людям из дома напротив, когда во дворе остановились грузовая «ГАЗель» и блестящая черная легковушка. С высоты третьего этажа я долго наблюдала за тем, как несколько здоровяков тягают из крытого пыльного кузова красивую мебель и дорогую технику и скрываются со своей ношей в подъезде, тяжело протопав мимо нашей разбитой входной двери на этаж выше. Наблюдала за прекрасной молодой блондинкой в светлом спортивном костюме со стразами, и стразы эти на солнце слепили глаза. А еще наблюдала за девочкой, что вышла из машины вслед за гламурной мамой, медленно прошаркала к скамейке, села на нее и безучастно уставилась в одну точку.Девочка казалась настоящей Мальвиной из сказки — потому что у нее были прекрасные волнистые голубые волосы. А еще на ней были черно-синие полосатые гетры, кеды и пышная юбочка. И растянутый полосатый свитер в тон. И густо подведенные черным глаза.И у меня, тринадцатилетнего стриженного под «горшок» существа, одетого в джинсы и толстовку брата, вдруг от восхищения перехватило дух.Потом я узнала, что девочку зовут Вика и что родители ее развелись, что она на год старше меня и учится в гимназии в исторической части города… Соседи говорили про новых жильцов многое, но я поверила лишь в то, что их появление здесь — знак свыше. И каждое утро, когда Вика, нахохлившись, обгоняла меня, выходя из подъезда, я долго смотрела ей вслед… едва сдерживаясь, чтобы не пойти за ней, шаг в шаг, и оказаться в ее волшебном мире.Появление Ви в моем доме ознаменовалось еще одним чудом — с того дня мама не пила. В «Полюсе» завелась еда, в шкафу — два новых девчачьих свитера, в дневнике, на нужной строчке — родительская подпись.Она устроилась на работу, исправно трудилась в две смены и даже обещала порадовать меня новогодним подарком… Порадовала.В тот день в школе подводили итоги первого полугодия — в журнале напротив моей «горемычной» фамилии в ряд сияли пятерки, потом ученики старательно оттирали тряпками с парт собственноручно написанные маты, а потом я, радостная, вприпрыжку бежала домой. Мимо витрин, в которых весело подмигивали гирлянды.Но домофон в сотый раз пропел и стих, а окна третьего этажа остались холодно-темными. Я присела на скамейку, где когда-то сидела Мальвина, и так же безучастно уставилась вдаль. Мне хотелось сохранить безучастность, несмотря на то что мороз крепчал, а кроссовки брата и его осенняя ветровка делу никак не помогали. Несмотря на то что очень скоро онемели пальцы ног и руки, а джинсы прилипли к коленям. И безучастность действительно пришла — я закрыла глаза и начала засыпать.— Эй, мальчик! — чей-то звонкий голос вернул меня с того света. — Что с тобой? Ты откуда? Как тебя зовут?— Таня… — едва слышно ответила я и заметила удивление в широко распахнутых карих глазах, густо подведенных черным карандашом.***
