Истина, не являясь предметом суждений,
анализов, интуиции, догадок иль веры,
порой шлет из Абсолюта блик, идущий вразрез
со всем мирозданием и оставляющий на нем
живительные лунки и незаживающие раны.
Она Бог знает что.
Истина бесчеловечно ласкает душу,
временами обжигает несусветно замутненный
черепной мозг поистине умопомрачительно.
Бог знает зачем.
Истину питает неисповедимая Искра Божья,
исповедуемая в обессмерченных ею сферах
Бог знает где.
Светочи мира сего, намертво вросшие в почву,
со всеми их культами и культурами служат
Бог знает кому.
Истину невозможно вымолить или заслужить,
к ней не ведут никакие дороги и тревоги;
она, безадресная, всходит неуловимым квантом
своей безмерности в лакунах пространства
и, что-то затронув, уходит в обнимку с Ничто
Бог знает куда.
Истина, попадая пальцем из неба,
негласно выбирает для себя
Бог знает кого.
Покинутый сад. Добиблейский психоз,
инертности лепет.
Ветерок, отклоняющий векторы грёз,
исчадья лелеет.
Цветной артефакт, пережиток селекций,
у замшелой тропы.
Ржа гложет на стеле молитвы столбец и
вероломства столпы.
Заскорузлые сучья пронзают дремоту
голубых паутин.
Незаметный Никто поджидает кого-то,
но веками – один.
Для него золотистой рваниной зенит
одел панораму,
потому что под солнцем Никто не забыт;
а прочие – в яму.
Звезда путеводная, вновь сослужившая службу
Божьему промыслу, чья подоплека без дна,
припоминает расплывчато сонмы вселенных,
на которых по ходу спасения ставился крест.
Взгляды Отца, пробуравившие атмосферу,
на земле задают небывалому мировоззрению тон —
и старые добрые принципы ложных суждений
приобретают еще не отточенный, новый аспект.
Чем старательнее у волхвов разгибаются мысли,
тем причудливей позы фигур умолчанья в углах.
На соломе ритмично мерцает начальная точка
для нового летосчисления. Вечер выходит на старт.
У всех в дивном свете как будто не плотские лица,
ослепительная дальновидность сужает зрачки.
В ходе дел и вещей руководство теряя, незримо
беззаветные древние духи грустят у огня.
Меры счастья, престижа, беды и немереные химеры
не будут уже исчисляться привычным путем:
какие-то их единицы начнут обнуление, чтобы
чрез игольное ушко пройти, как не может верблюд.
У тривиальных яслей многомерные бдящие тени —
возможно, привет-поздравленье соседних миров.
Вол, чужеродное проникновение остро почуяв,
ликующе вздрогнул – на миг не собой побывал.
Стороны света, не верившие в посторонность,
вняли: не все направленья охвачены их четверней.
Злоба и счастье, смущенные аурой момента,
их слиянье в злосчастье откладывают на потом.
Поклоны волхвов будто чувствуют точку опоры,
с которой носился в мечтаньях своих Архимед.
Сила тяжести всё, что достала, к себе прижимает,
но у многих неласковых узников крылья растут.
Пространство стоит тупиково-бескрайним пробелом
между словом, что было в начале, и словом конца.
В такой парадигме не выскажется безусловность,
лишь сослагательно вещие громы плодит высота.
Волхвы, приручая среду, пропускают сквозь пальцы
блики, что, с Вести сорвавшись, уносятся невесть куда.
Так, возможно, за тысячи лет световых до Адама
соломки спасения реяли в бесперспективной среде.
