Было три часа утра, когда высокие напольные часы в коридоре остановились. В три часа утра маленькая Пенни умирала. Мать в платье из темной тафты и с жемчужным ожерельем на шее вошла в комнату, упала на кровать, ударила кулаком по матрасу и зарыдала. Затем сложила руки на груди и взмолилась Богу, чтобы забрал поскорее и ее тоже.
Элизабет видела, как тетушки пронеслись по коридору и захлопнули дверь в комнату умершей сестры. Слышала отчаянные крики и безутешные рыдания матери, проклинавшей безжалостный рок и всю свою жизнь. Элизабет была не в силах даже пошевелиться. Вцепилась в ночную рубашку, сжала пальцами тонкую хлопковую ткань и уставилась на свои босые ступни, стоявшие на деревянном полу. Пенни больше нет. В три часа утра ее бедная хилая сестренка перестала бороться за жизнь. Позади месяц адского жара, бреда и ночных кошмаров, когда проклятая зараза пожирала ее изнутри, лучшие врачи города тщетно пытались подобрать лекарство, а мать, вне себя от горя, ежедневно ходила в церковь помолиться, чтобы Бог услышал ее и сжалился над несчастной маленькой жизнью, которая могла оборваться в любой момент.
Но Бог не помог сестре той ночью. Не помогал и матери, когда Карлота и Амелия, тетушки Элизабет, оттаскивали ее от кровати, а она, хватаясь за изножье, в отчаянии кричала, что хочет еще немного побыть со своей девочкой. Человек из похоронной конторы явился через полчаса. Тетушки попытались запереть Элизабет в комнате, но она успела увидеть безжизненное тело Пенни на кровати и потерявшую разум мать, которая металась по коридору, цепляясь руками за перила, желая одного: остаться и не покидать свою маленькую мертвую дочь.
Элизабет знала, что сестра умрет. Возможно, она лучше матери была готова к тому, что в конце концов случилось. Но самое страшное было не это. По-настоящему страшно ей стало, когда она увидела мать. Мать, которая всю жизнь была образцом сдержанности и безукоризненных манер, чей ровный голос неизменно успокаивал Элизабет, когда она спрашивала: «Ну что, Пенни лучше?» – а мать отвечала, что Пенни, конечно же, лучше, что ей будет все лучше и лучше и повода для беспокойства нет, девочка обязательно поправится. Сейчас же мать была на грани безумия: цепляясь за перила, она царапала ногтями черешневое дерево, и впервые в жизни Элизабет увидела, как мать рыдает. Это напугало ее так сильно, что у нее сдавило сердце и стало трудно дышать. Ее мать, это воплощенное достоинство, превратилась в клубок спутанных черных локонов, рассыпанных по лицу. Тетушка Карлота потянула мать за руку, и рукав разорвался.
– Он знал! – повторяла она, рыдая. – Знал с того дня, как девочка родилась! Карлота, ты его тоже видела! Ты видела его так же, как и я, – в тот день, возле кроватки!
Элизабет понятия не имела, что имеет в виду мать. Одна из тетушек увела ее в комнату. Как раз в этот миг лопнули материны бусы: жемчужины рассыпались по полу, запрыгали по ступеням, закатились во все углы нижнего этажа. Эти бусы были для матери настоящим сокровищем, однако она и не заметила, что они разлетелись по всему дому. Элизабет машинально наблюдала, как суетится тетушка Амелия, загоняя ее в комнату. Наконец дверь за ними захлопнулась так резко, что воздух дрогнул, а сама Элизабет покачнулась, будто вот-вот потеряет сознание.
– О, Элизабет, бедная девочка, – причитала Амелия. Она опустилась на кровать, потянула Элизабет за руку и усадила рядом с собой. – Ужасно, ужасно! – приговаривала она.
Перед глазами Элизабет все еще стояла мать, и жемчужины скакали по ступенькам.
– Нужно собрать жемчуг, – пробормотала она. – Это мамины любимые бусы. Папин подарок.
– Твоя сестра, – воскликнула тетушка. – Пенни! Ах, боже мой, за что? Ей было всего двенадцать! Двенадцать лет!
Эта ночь длилась целую вечность. Амелия сидела возле Элизабет, пока та не уснула. Зато она не плакала. Не плакала не потому, что ей не было жалко сестру, и не потому, что ее так сильно поразил ужасающий вид матери в платье с порванным рукавом. А просто потому, что не могла. Не могла – и все. С утра дом наполнился людьми. Родственники и друзья, соседи, едва знакомые Элизабет, подходили к телу сестры, молча смахивали слезу и утешали мать, осоловелую от таблеток, которые доктор Фостер заставил ее проглотить несколько часов назад. Она едва держалась, сидя у гроба Пенни. Протягивала руку каждому, кто подходил, а затем белым шелковым платочком вытирала слезы. Она говорила с трудом, глаза смотрели куда-то мимо стульев, предназначенных для посетителей. Она не замечала Элизабет, которая, сидя между двумя тетушками, также принимала соболезнования: одни похлопывали ее по щеке, другие произносили слова сочувствия, третьи лишь робко приветствовали.
– Ты сильная девочка, – шептала Карлота. – Ведешь себя как взрослая. Твоя мама все замечает, радость моя.
– Тетя, а бусы?
– Не беспокойся, мы уже все собрали. Пол Кур, ювелир, починит их, как только все закончится.
* * *
Преподобный Роберт, местный пастор, подошел первым. Наклонился и неловко потрепал Элизабет по щеке. На его добродушной физиономии изображались участие и скорбь. Доктор Алан Фостер тоже был там, с матерью и тетушками. Элизабет узнала его издали по черному пальто и цветастому шарфу, который он обычно повязывал, когда холодало. Доктор жил по соседству и, когда стало очевидно, что Пенни больна всерьез и его опыта не хватает, стал утешителем матери, не забывая при этом давать своевременные врачебные советы. Он проверял, как бьется сердце Пенни, измерял давление и температуру, контролировал прием жидкости, чтобы не наступило обезвоживание.
– Как ты, малышка? – спросил Алан, наклонившись к Элизабет. – Не забывай: что бы ни случилось, ты всегда можешь на меня рассчитывать.
– Спасибо, Алан. Я в порядке.
– Вижу, что и преподобный Роберт здесь… – доктор пожал руку пастору и вновь повернулся к Элизабет. – Похоже, собрались все родственники твоего покойного отца и почти все соседи, – добавил он. – Ты должна быть сильной, Элизабет. И помни о том, что я сказал. Обещаешь?
Этот человек больше всех напоминал Элизабет отца. По правде сказать, отца она давно бы уже забыла, если бы не портреты в рамочках, красовавшиеся на камине, с которых мать каждое воскресенье заботливо вытирала пыль.
– Обещаю, – растерянно прошептала Элизабет.
– Ты всегда можешь обратиться к нам за помощью, – добавил пастор. – Вдруг тебе станет одиноко и захочется о чем-нибудь поговорить… Все что угодно, Эли.
