В каждой семье есть своя тайна. Она хранится в сердцах близких, но порой, таких далеких друг другу людей. Эта тайна обрастает событиями, в неё впутываются новые жизни, но она продолжает являться ядром целого поколения. Мало кому удаётся её разгадать и остаться при этом счастливым…
Предисловие
Он сидел возле крутого обрыва, погруженный в свои мысли, уносимые быстрым течением реки. Движение воды было достаточно бурным для того, чтобы воспоминания вихрем неслись в сознании, то тут, то там создавая круговороты. Он отчаянно пытался сосредоточиться, то и дело, проводя рукой по густой гриве непослушных волос. На вид юноша был спокоен, но изнутри его разъедали сомнения. Его состояние было схоже с вдруг прорвавшейся в сознании плотиной. Сомнения метались из стороны в сторону, бились о берега, смывали преграды на своем пути, и как будто хотели прийти к какому-то заключению… Но, так и продолжали вести свой темный клокочущий поток в неизвестность.
Этому молодому человеку на вид можно было дать около двадцати лет, он был достаточно хорошо сложен. И, даже, невзирая на осунувшиеся плечи, которые упали под тяжестью раздумий – угадывалась красивая осанка уверенного в себе человека.
Одежда была опрятной, но в целом, не выделялась ничем особенным. Разве что, за исключением одной детали. Это была полоса тонкой материи, которая закрывала всю нижнюю часть лица. Если судить по серым выразительным глазам с янтарной окантовкой, и копне густых каштановых волос, то можно прийти к выводу, что молодой человек необычайно красив. Но, за невозможностью оценить эту картину целиком, окружающие обычно оставляли этот вопрос открытым.
Сейчас юноша пытался принять какое-то важное решение, которое определило бы его будущее. Как и все мы в некоторые моменты своей жизни, он остро ощущал тонкую грань между прошлым и будущим. Это очень хрупкое мгновение, которое длится лишь миг, но решает всю нашу судьбу.
Вилли.
Меня зовут Вильям. Вилли – так когда-то называла меня моя мать, и я помнил всего об одном таком случае. Но он был необыкновенно родным и ярким… всего одно воспоминание, связанное с ней, осталось мне на память. Это воспоминание согревало меня в многочисленные холодные ночи и одинокие дни. Одиночество всю жизнь было со мной бок о бок, и не оставляло меня ни на минуту. Оно так тесно и настойчиво жалось ко мне, липкое, холодное, вначале такое мучительное и навязчивое, что, казалось, хочет поглотить меня полностью, совсем отделив, таким образом, от остального мира. Но со временем, одиночество пустило во мне корни, и стало моей частью. Родной, и даже доставляющей удовольствие.
Мама… мама для меня – это чай с мятой, поле, запах свежескошенной травы, солнечных лучей после дождя и свежих цветов из венка на ее голове. У нее были длинные темные волосы, теплая кожа, которая пахла лавандой, и нежный, немного тревожный, голос. Это всё, что мне удалось сохранить о ней на память.
Данное воспоминание, которое казалось таким нереальным и сказочным, относилось к раннему детству. После четырех лет я уже не жил со своими родителями. Я тщательно берег образ матери в своем сердце, и доставал его только глубокой ночью, когда все спали. Я надеялся, что это не мираж – ведь даже у такого, как я, должна была быть своя мама. Я тешил себя этой иллюзорной дымкой, когда мне была невыносима реальность. Когда все вокруг заставляли чувствовать себя ничтожеством, каким-то нелепым существом, случайно возникшем в этом мире. Я был словно бельмо на глазу, от которого невозможно избавиться.
Меня рано научили ненавидеть свою мать. Но когда я был совсем ребенком, мне сложно было поверить в то, как она могла со мной так поступить. Днем я изо всех сил старался её ненавидеть, но ночью, когда слезы насквозь прожигали подушку, я вспоминал её волосы и вдыхал их аромат. Я чувствовал тепло и любовь. Да, я не мог ошибаться в этом.
Став подростком, я пытался забыть о своем происхождении. И думал о матери со злобой, до боли сжимая зубы и стараясь не расплакаться.
Человека, с которым прошло мое детство и юность, звали Брендон Смолл. Он был практикующим врачом с нетрадиционным взглядом на лечение болезней, и всю жизнь стремился преуспеть в своей профессии, ставя различные эксперименты на своих пациентах. К слову сказать, Брендон не имел достаточного медицинского образования, у него также не было лицензии на врачебную деятельность, но это не мешало ему иметь множество клиентов. Возможно, потому что практиковал он в сельской местности и кочевал с места на место. За неимением никого, более близкого, я любил его. Правда, иногда он вселял в меня настоящий ужас, но уйти было некуда, так же, как и поделиться своими опасениями.
В детстве, помимо того, что я родился таким «уродом» (как часто называл меня Брендон), я много болел. Я не придавал этому особого значения, хотя временами меня вводило в недоумение очередное проявление болезни. Когда другие дети резвились на свежем воздухе и строили замки из камней, я лежал на тюфяке, скорчившись от очередного приступа боли. Она возникала то в животе, то в голове, то как-будто накрывала горячей волной всё мое тело. И это даже ничего, что я не мог проводить время с другими детьми, обычно совместные игры с ними сводились к тому, что они загоняли меня в какой-нибудь овраг или на дерево и кидались камнями или тыкали длинными палками. Зато Брендон в это время уделял мне больше своего внимания, иногда, даже просиживал целые ночи возле моей постели, измеряя меня, мою температуру, и делая записи в своем дневнике.
Почти всегда он лечил меня разными способами, и я не могу сказать, что это всегда облегчало мои страдания. Иногда всё лечение заключалось лишь в глотании горьких пилюль, но зачастую это были примочки, многочасовые ванны, вдыхание жженых трав, обёртывания, обкладывания теплыми предметами и прочее, прочее…
Я не мог простить ему один случай, когда он решил вылечить меня испугом. В то время меня мучали сильные головные боли и преследовали разные видения (другими словами, галлюцинации). Третью ночь подряд я был как в бреду, может даже немного пьяный, так как сутки до этого Брендон старательно вливал в меня какую-то жгучую вонючую жидкость. И часто истошно орал. Помню, я резко открыл глаза в темноте, скорее руководимый каким-то инстинктом, чем сознанием. Сантиметрах в тридцати от своего лица я увидел жуткую лохматую голову, горящие глаза и раскрытую смердящую пасть с огромными белыми клыками. Что-то сдерживало эту псину от того, чтобы разорвать мое и без того обезображенное лицо, и он только клацал зубами где-то в районе моего левого уха. Как позже я узнал, он был привязан веревкой, которую держал, внимательно изучающий меня, Брендон.
