Это – обычная история обычной русской семьи, чьи потомки живут ныне в Москве, повествование невыдуманное, практически документальное, – нет в этой истории ни специально разработанных сюжетных наворотов, ни оглушающих придумок, заставляющих читателя ахнуть, здесь все, повторяю, описано так, как было. И вообще жизнь часто бывает гораздо изобретательнее самых искусных выдумщиков…
Егоров относился к категории людей, к которым окружающие всегда, начиная с юношеских лет, обращались уважительно, по имени-отчеству: «Василий Егорович!» – и только так, поскольку всякий человек, имеющий дело с этим двухметровым гигантом, очень похожим на былинного героя (в его облике не хватало только меча да щита, да еще, может быть, кожаного ремешка на лбу, отличающего мастеровой люд от всех остальных), даже в мыслях не мог позволить себе назвать его Васькой, Васьком, Василем, Васильком или как-то еще… Только Василием Егоровичем.
И фамилия у него, можно сказать, была привязана к имени и отчеству – Егоров. В общем-то простая, бесхитростная, очень русская фамилия. Хотя, с другой стороны, эту фамилию носили и министры, и заводчики, и генералы, а в конце тридцатых годов был даже один Маршал Советского Союза. На Егоровых, можно сказать, половина России стоит, а может быть, и вся Россия, это Василий Егоров тоже допускал.
Жили Егоровы недалеко от купеческого города Волоколамска, славного своими мучными лабазами, тремя водочными заводами и ткацкой фабрикой, выпускавшей шерстяные ткани, не хуже английских.
За шерстяными отрезами сюда приезжали модники и из Москвы, и из Твери, и даже из сиятельного Санкт-Петербурга, поскольку волоколамский материал по качеству совсем не уступал тканям, доставляемым купцами откуда-нибудь из Манчестера или Эдинбурга.
В уезде Волоколамском жило почти сто тысяч человек, хотя сам Волоколамск был городом невеликим, но – и это было хорошо, – небедным, здесь имелось много справных домов, складов, семь церквей, несколько площадей, на которых по воскресным дням шумели, гремели ярмарки. О волоколамских ярмарках писали даже газеты, – не только уездный листок со слипшимся шрифтом, а и в Москве, и в Твери.
Огромный красавец Вася Егоров женился на девчонке конструкции очень хрупкой, изящной, из породы, что никогда не стареют. Мужу она едва доставала макушкой до подмышек: рост у Василия Егоровича был, как мы уже знаем, два метра, а у молодой жены его Солоши – метр пятьдесят пять. Сестры Василия – языкастые, глазастые, все подмечающие, – посмеивались над братом:
– Как же ты с нею по селу будешь ходить, она такая маленькая? А вдруг нечаянно наступишь?
– Зачем ходить? Не надо. Я буду ее носить в кармане, – Василий оттянул карман на воскресном рубчиковом пиджаке. Карман был солидный, мог вместить полмешка зерна. – Тогда не наступлю.
Сестры заглянули в карман, дружно перемигнулись и пришли к выводу:
– В таком кармане мы все поместимся.
– Всем не обязательно, – молвил Василий и в назидательном движении поднял указательный палец: – Чур, женку мою не обижать! Ясно, сестрицы?
Единственное, чего боялся Василий – как бы Солоша не дала им повод, не то ведь сестры сколотятся в кружок, а когда они вместе, то свернут голову кому угодно, даже племенному быку Савоське, единственному в их селе законному «мужу» всех дойных коров.
Племенной жеребец в деревне тоже был один – Рыжий, свирепый, огненного окраса, надежный кормилец бобыля Тимохи Бердичева, кривоногого шустрого мужика с буйной нечесаной шевелюрой яркого цвета – такого же рыжего, как и шкура у его жеребца-кормильца.
Наутро после свадьбы Солоша схватила тряпку и первым делом вымыла пол в обеих половинах дома, потом, поскольку был первый понедельник после недавно прошедшего Петрова поста, напекла тающих во рту оладьев, долго пребывающих в горячем состоянии, словно бы их и не снимали со сковородки… Как умудрялась Солоша держать их горячими, было неведомо – в семье Егоровых такого рецепта не знали.
Василий глотал оладьи один за другим, запивал холодным молоком, налитым из крынки, в котором обитала лягушка-холодушка, и хвалил жену:
– Мал-ладец!
На обед Солоша сварила похлебку со свежими грибами, которые собрала в недалеком лесочке, а потом в овражке за огородами нарезала рыжиков, посыпала крупной солью и оставила под гнетом на полтора часа…
Гнетом у нее был обыкновенный, старый, прокаленный до железной твердости кирпич, – тяжелый, будто отлили его из чугуна.
Через полтора часа Солоша стряхнула соль с грибов и выставила рыжики на стол. Василий не выдержал, первым подцепил один из рыжиков краем ложки и отправил в рот.
– М-м-м, – промычал восхищенно, – верно говорят, что рыжик – царский гриб.
– Мне маманя рассказывала, что рыжики у нас собирали специально и отправляли в Москву главному губернскому начальнику.
– Генерал-губернатору, значит, – промычал Василий довольно и, подцепив полную ложку грибов, с верхом, – опрокинул ее в рот.
Видно судьба ему в лице этой маленькой девочки, похожей на подростка, но никак не на женщину, и тем более женщину замужнюю, послала подарок: и ликом была хороша, и фигурка у нее – залюбуешься, и чистюля великая – в доме их отныне начало пахнуть свежевымытыми полами, и готовить умеет так, что хоть в Волоколамск на трактирские (точнее, поварские) заработки посылай – будет привозить в семью деньги…
Василий подцепил ложкой еще горсть рыжиков и, широко распахнув рот, загнал их внутрь, будто кочегар лопату угля в проходную топку.
– Хар-рашо! – промычал Василий в очередной раз.
Жизнь шла, и было в ней много такого, о чем Василий Егоров даже не догадывался, хотя деревенское бытие в отличие от городского часто бывает однообразным до обморока. Сведено оно, по сути, к одному – к добыче хлеба насущного.
И пшеницу Егоровы сеяли и убирали, и рожь, и картошку сажали, – без нее в деревне ни одна семья не выкарабкалась бы, все легли бы под ударами голода, и сад небольшой у них имелся – по четыре мешка на зиму крепкобокой антоновки, – лучшего яблока в России, заготавливали, и моченые ягоды (лесные в основном) у Егоровых не переводились. Хотя раз на раз не выпадало – разные случались годы, в том числе и такие, когда пустой живот приходилось перепоясывать веревкой.
С сахаром было туго, и стоил сахар дорого, поэтому чай зимой пили со свеклой. Выращивали на огороде, на задах, белую свеклу, резали ее потом на кубики, поджаривали – получалось вкусно. Хотя, конечно, свекла – не сахар.
Заняты были так, что на развлечения самые простые – сходить на деревенскую мотаню, попеть песни вместе со всеми, – совсем не оставалось времени. Деревня – это не город… О Москве, конечно, и думать было вредно, словно бы бывшая российская столица была запрещенной темой, а вот о Волоколамске можно было… В Волоколамске Егоров бывал много раз и готов был бывать чаще, но все упиралось в ту же стенку – не хватало времени.
