Стивен Эриксон - Увечный бог. Том 2

В чем смысл идти за шагом шаг?

Зачем земля под нами ползет?

Лишь бы вернуть нас в начало пути,

Которое стало незнакомым, чужим?

Кто проложил эту тропу и сколько надо потратить сил,

Пока дождь не утихнет и слезами не высохнет?

Пока долина не уступит реке и мягким пескам?

Пока деревья небо не скроют пыльной листвой?

Сколько надо потратить сил, гремя цепями

И утопая в толще горестных предзнаменований?

Если заставлю тебя я идти за собою,

Знай, что мое проклятие – проглоченный ключ

И жестокая жадность.

А когда наша кровь смешается и просочится в землю,

Когда на закате дней лица перед глазами сольются в одно,

Мы оглянемся на весь тот путь, что проделали за годы,

И возопим о том, что не узнали ответов,

что многого не видали,

Ибо жизнь есть легион истин – незнакомых, чужих,

И неведомо нам, какую жизнь мы проживем,

Пока не кончится путь.

Прекрасный мой легион, оставь меня на обочине

И шагать продолжай за солнцем вслед,

Где день за днем тени вечно ходят по кругу,

Только камни оставьте там, где я пал,

Незамеченный и загадочный,

Ничего обо мне не говорите,

Не говорите вообще ничего,

Легион безлик и должен навеки остаться таким,

Безликим как небо.

«Плач черепа»

«Аномандарис»

Рыбак кель Тат

Стая бабочек высоко в небе напоминала облако, огромное и белое словно кость. Снова и снова это облако закрывало собой солнце, даруя благословенную тень, которая мгновения спустя пропадала, ибо в каждом даре скрыто проклятие, а благословение скоротечно.

Перед глазами мелькали мухи. Бадаль чувствовала, как они собираются в уголках глаз, пьют ее слезы. Она не сопротивлялась, а жужжащее копошение на обожженных щеках давало хоть какую-то прохладу. Тех, кто забирался в рот, она ела. Мухи хрустели между зубами, оставляя на языке прогорклый вкус, а крылья, словно лоскутки кожи, налипали на горло, и их почти невозможно проглотить.

Осколки ушли, остались только бабочки и мухи, и было в них что-то незамутненное. Одни – чисто-белые, другие – черные. Две крайности между безжалостной землей и безучастным небом, между жизнью, которая ведет, и смертью, которая тащит, между дыханием, скрывающимся внутри, и последним вздохом упавшего ребенка.

Мухи кормились живыми, а вот бабочки пожирали мертвых. Больше ничего не происходило. Они шли и шли, оставляя за спиной следы окровавленных ног, перешагивая через тех, кто сдался.

Про себя Бадаль пела. Она чувствовала чужое присутствие – не тех, кто шел впереди или позади, а иных. Призраков. Невидимые взгляды и подернутые дымкой мысли. Нетерпение и отчаянное желание справедливости. Как будто Змейка была мерзостью на теле мира. Ее не желали терпеть. От нее хотели бежать.

Бадаль никого не отпускала. Им не обязано нравиться то, что они видят. Они не обязаны любить Бадаль, Рутта, Ношу, Сэддика – и еще тысячу тех, кто пока жив. Пускай негодуют, слыша ее мысли, ее стихи, которые рождаются посреди страдания. Пускай утверждают, что в них нет ни смысла, ни ценности, ни истины. Пускай. Она все равно их не отпустит.

Я не менее истинна, чем все, что вы видели. Умирающее дитя, брошенное миром на произвол судьбы. И вот что я вам скажу: нет на свете ничего более истинного. Ничего.

Бегите прочь, коли хотите. Но обещаю, что я от вас не отстану. Это моя единственная цель. Я – ожившая история. Я цепляюсь за жизнь, но проигрываю. Я олицетворяю все, о чем вы не хотите думать: полный живот, утоленную жажду, покой среди знакомых и любимых лиц.