Комната сделала продолжительный вдох.
Старые занавески взметнулись вверх, надулись пузырём и плавно, словно при замедленной съёмке, опустились. Послышались отголоски детского смеха. Их принёс в комнату порыв осеннего ветра – он скинул со стола несколько окурков, прошелестел газетой, придавленной яблоками, и, потыкавшись по мрачным закоулкам, поспешно вырвался на волю, – будто его что-то напугало. Одна из занавесок погладила колченогую табуретку, но зацепилась дырой за неровную поверхность и осталась так висеть до следующего вдоха.
На полу сидел сгорбленный старик. Его изрытое морщинами лицо покрывали бурые точки, похожие на пигментные пятна. Но вот старик вытер пот, и часть таких пятен – от уха до заострённого подбородка – превратилась в кровавую дорожку. Седые пряди, обрамлявшие худое лицо, прилипали ко лбу и вискам и напоминали «сосульки», две из которых были ржавого цвета. В давно выцветших глазах, словно в двух дряблых колодцах, плавала водянистая карамель. Взгляд казался пустым и равнодушным, но лицо сковывала та печать, которую не спутать ни с чем, – печать скорби и большой утраты.
Рядом со стариком – посреди рассыпанных ранеток и перевёрнутой банки с окурками – на полу лежал мёртвый человек. Это был мужчина. Лужа крови начиналась от его неподвижной головы и растекалась по впалой половице в сторону окна, время от времени махавшего полинявшими занавесками. В воздухе стоял сладковатый привкус смерти. Большая и зелёная муха деловито изучала у мертвеца оттопыренное ухо. Старик смотрел будто бы на неё, но вот муха перелетела к руке, а взгляд старика остался на месте.
У покойника глаза были открыты. Они напоминали две утонувшие в молоке круглые сливы, которые затем поднялись кверху, но упёрлись в застывшую поволоку. Казалось, что этими сливами умерший выискивал в высоте какие-то ответы. Возможно, что именно сейчас – у Бога или у самого простого ангела – душа убитого такие ответы уже получала. Но этого никто из живых не знал: не знал человек с потухшими глазами, и не знал другой – тот, кто втайне следил за ним.
В старике дёрнулась невидимая нить.
Он вскинул голову вверх, потянулся руками к потолку, его глаза заблестели, – но, вместо того, чтобы отдаться зову нахлынувшей молитвы, седой человек затряс губами, застонал и, обхватив длинными ладонями лицо, согнулся сломанным колосом к полу. Сотрясаясь от лихорадочной дрожи, он завалился на бок. Его рука медленно протянулась к неподвижному телу, и его глаза, наконец, взорвались потоком слёз.
– Прости меня, сынок! – прошептал он. – Прости, если сможешь!..
Старик ревел и просил прощения, хотя сам же в него и не верил. Он понимал бессмысленность любых слов, но всё равно умолял и умолял.
Мёртвый по-прежнему хранил молчание.
В это время раздался глухой удар в дверь. Следом ещё один. И ещё. Закричала женщина:
– Открывай! Открывай дверь, сволочь!
Старик вздрогнул, как от удара плетью.
– Безумный вонючий старикашка! Я тебе говорила: держись от нас подальше!
Лицо старика сделалось хищным. Медленно выпрямившись, он захрустел шейными позвонками, а затем глухо зарычал – зарычал, как бродячая собака, готовая драться за свою последнюю кость – драться до последнего дыхания. Безумный старикашка? С этим он даже не спорил – особенно с той, кто сейчас так распалялся. Старик её узнал – узнал с первого слова: по ту сторону двери стояла жена его убитого сына.
– Мерзкая гадина! Где мой муж?! Я знаю, что вы встречались! – Ненавистный голос резал, как стекло, и старик зажал уши ладонями. – Или ты откроешь по-хорошему, или сейчас эту поганую дверь вынесут! И тогда тебе несдобровать, проклятый старик!
Но тот, кого обзывали и кому угрожали, её уже не слышал. Он чувствовал, что времени побыть с сыном – побыть в последний раз – почти не оставалось. И потому старик хотел выжать из этой последней минуты всё до последней капли – сколько бы мало ему не оставалось.
(За ним продолжали наблюдать.)
Старик тихо плакал. Слёзы струились по его впалым щекам, смешивались с бурыми пятнами и падали на бездыханное тело – безмолвные символы скорби.
Дрожащей рукой он провёл по волосам сына – всё ещё мягким, как в детстве. Ему вдруг вспомнилось, как сынок, будучи совсем ребёнком, забирался на чердак угольного сарая, где зарывался в колкое сено и засыпал – безмятежным, крепким сном. А сам он ложился с ним рядом и просто смотрел на свою маленькую копию. Потом они отряхивали одежду друг друга и весело смеялись. Их волосы источали дурман пряных трав и свежесть уходящего летнего вечера, а их глаза лучились неподдельным счастьем. (Господи, как же давно это было! Так давно, будто бы никогда и не случалось…)
Воспоминания погружали старика в негу сна.
Но вот в дверь снова затарабанили, и он кубарем скатился из своих грёз обратно в комнату.
Бах-бах-бах!
Опять она.
Она!
Не будь его невестка такой стервой, всё могло бы выйти иначе. Он не расставался бы с сыном и не прятался бы, как чужой, от своих внуков. И, наконец, не произошло бы этой дикой ссоры, после которой он ушёл. Он бродил в беспамятстве по пустынным улицам, и его тело содрогалось, – но не от осеннего холода, а от разъедающей обиды. Сколько гадостей они наговорили друг другу – распалённые злостью и разделённые стеной непонимания! И что теперь? Он даже не успел попросить прощения…
О, если бы он вернулся сюда чуть раньше! Тогда бы… Тогда…
Старик покосился в угол комнаты, его кулаки сжались, а губы превратились в две тонкие бесцветные полоски. В самом дальнем углу лежало ещё одно мёртвое тело – в груди этого тела торчал обагрённый запёкшейся кровью нож.
И тут раздался оглушительный треск.
Старик вздрогнул.
Дверь затряслась под натиском чего-то тяжёлого.
Невестка-стерва уже не кричала, а выла – выла так, словно знала заранее о случившейся здесь трагедии. На короткое мгновение её стало старику даже жалко. Затем он на миг позлорадствовал над ней. Его лицо искривила беззубая усмешка, тут же сменившаяся на маску безразличия. Но вот старик снова вздрогнул, ссутулился и сделался каким-то маленьким. Его глаза вновь заблестели, по щекам побежали слёзы; он всхлипнул и, притянув холодную руку сына к своей груди, стал раскачиваться – огромный метроном на арене смерти.
В это время какой-то мужской голос закряхтел, ахнул; дверь содрогнулась и выплюнула внутрь первую щепку. Били топором. Били наверняка и спешно. Старик ясно увидел металлическое лезвие, увязшее на миг в уставшей древесине. Ждать оставалось недолго. «А-ах!» – послышалось снова с той стороны. Дверь кашлянула – и огромный деревянный зуб отлетел к ногам рыдающего маятника.
И в тот момент, когда в оскале двери появилась мужская рука; когда эта рука потянулась к замку; когда старик-метроном при очередном наклоне издал странный звук, похожий на уханье ночного филина, – изображение подёрнулось мелкой рябью, и всё вдруг замерло…
