ПРОЛОГ
Стариковский сон очень легок и чуток. Если с вечера не закинуться мощным снотворным, то просыпаться будешь от маломальского шороха и скрипа, которыми так богат ночью старый дом, чуть ли не ровесник своего обитателя. Обитателю, кстати, было семьдесят восемь лет, а дому чуть больше ста. Деревянный двухэтажный барак на бывшей окраине, он давно напрашивался на снос, пока не напросился. Часть жильцов уже съехала, кто куда. Обещанного компактного переселения традиционно не получилось. Федор Васильевич в числе последних должен был получить комнату тоже в каком-то доживающем свои последние дни ветхом строении. Несмотря на годы, ветераном войны он не был, значит, и указ Президента проехал мимо и дальше, и отдельная квартира ему не светила, к чему Федор Васильевич отнесся философски, мол, не жили богато – не стоит и начинать.
А проснулся Федор Васильевич от странного ощущения, что его стало будто двое. Сознание, затуманенное ударной дозой снотворного, сразу выдало диагноз:
- Ну, братец, поздравляю. Ты теперь еще и шизофреник.
Федор Васильевич не успел даже осознать создавшегося положения и полностью открыть глаза, как под веки проник колеблющийся красноватый свет, а по ушам, непривычным к подобной разноголосице, ударила такая лавина звуков, что разобраться в ней сходу не было никакой возможности.
Федор Васильевич легко скатился с ложа, краешком сознания отметив этот удивительный факт. Он, пожалуй, даже позабыл, когда это последний раз столь легко скатывался с ложа.
В комнате (он полагал, что это комната) царил полумрак. Светилось только малюсенькое окошко справа, даже не окошко, а прямоугольное отверстие, светилось неровно, словно за ним горел раздуваемый ветром востер. Соответственно, и полумрак в комнате то придвигался, то отползал. Босые ноги ощутили устланный соломой пол, и Федор Васильевич удивился вторично, но, опять-таки, не заостряясь на этом.
В это время мимо, шурша соломой, пробежал кто-то большой, раза в полтора выше Федора Васильевича, и весь в светлом, отчего казался еще больше. В правой руке пробежавшего что-то красновато блеснуло, отразив проникнувший через окошко очередной всполох. Федор Васильевич хотел было оскорбиться тем, что по его комнате без его на то разрешения шастают незнакомые гиганты в белом, но тут сзади тихо заплакал ребенок и всполошенный женский голос крикнул:
- Федька, чо встал! Беги, выводи корову! Не иначе, татарва налетела!
Федор Васильевич, глубоко обиженный манерой обращенья, попытался открыть было рот, но тело как-то само вынесло его через низенькую дверь во двор. Что такое «выводить корову» он смутно помнил по сопливому детству, хотя после никогда в жизни и не делал, и ему оставалось только удивляться, когда он решительно бросился к низенькому темному строению за домом. За те несколько секунд, в течение которых он бежал до хлева (надо же, и название откуда-то в голову пришло), Федор Васильевич успел увидеть многое и все увиденное ему категорически не понравилось.
Совсем недалеко разгорался небольшой пока пожар, проносились какие-то тени на, подумать только, лошадях, слышались гортанные крики и женский визг. Где-то заходился в плаче ребенок. Кино, да и только. Недоумение Федора Васильевича возрастало.
Между тем, он отодвинул деревянный засов, и из распахнутой низкой двери пахнуло сложной смесью запахов навоза и молока. Внутри кто-то протяжно замычал. Федор Васильевич, вернее, Федька бросился внутрь и смело ухватил корову за рога, на что раньше сам Федор Васильевич никогда бы не решился. Корова уперлась, наклонив голову, и не шла ни в какую. Ее пугали треск и гул близкого пожара, крики, отблески пламени. В общем, ее пугало все. Федька тянул, надрываясь, но корова была явно сильнее.
Обзор из хлева был никудышный, несмотря на подсветку, да Федор Васильевич был увлечен делом вместе с Федькой, поэтому прореагировали только на женский вопль, не услышав за прочим шумом, предваряющего его короткого вскрика.
Федька сразу бросил корову и рванулся на выход, но гораздо более осторожный Федор Васильевич сумел каким-то образом этот порыв притормозить, и Федька осторожно выглянул из проема. Картина аппетитной не выглядела. В маленьком дворике обнаружился натуральный кочевник из учебника по истории средних веков, который увлеченно занимался тем, что взгромождал животом на стоящую тут же телегу женщину в длинной белой рубашке. Ту самую, которая послала Федьку выводить корову. Совсем недалеко от телеги валялось тело, по всему, мужчины, тоже в белом.
- Отец! Маманя! – вскрикнул Федька, и Федор Васильевич страшно испугался, что этот грязный кочевник сейчас его услышит, и он будет валяться рядом.
Кочевник выглядел устрашающе: кривая сабля на боку; чехол с луком у седла стоящей рядом низкой лохматой лошадки; копье с хвостом, прислоненное к телеге. А еще по улице то и дело вскачь проносились его соплеменники. Поэтому Федор Васильевич усилием воли подавил порыв своего (теперь уже понятно) симбионта и, как человек старый и опытный, принялся размышлять.
Татарин (ну а как еще было называть это действующее лицо, тем более, что и мать, хм, мать кричала насчет татарвы), между тем задрал на женщине рубашку выше пояса, обнажив роскошные белые ягодицы. Женщина вяло трепыхалась, и татарин для острастки врезал ей вдоль спины висящей на запястье плетью. Федька опять дернулся было, но Федор Васильевич опять сдержал его порыв. Он уже пришел к пониманию случившегося, но времени катастрофически не хватало, надо было срочно выходить из положения и у Федора Васильевича начал складываться определенный план.
А татарин совершенно не подозревал ни о укрывающемся в темном хлеву пацане, ни, тем более, о каких-то его планах. У него перед глазами была небывалая добыча, и он спешил получить свое, пока не появился десятник и не наложил на нее лапу. Он развязал пояс и спустил штаны до колен. Эта женщина была явно не девственницей, и для рабского рынка ее беречь не стоило. Естество его торчало вперед и вверх, и татарин, чуть приподнявшись на носках, вогнал его в женщину. Та дернулась и завыла низко, а насильник, хохоча, задергал задом. Федор Васильевич перестал сдерживать симбионта. Он только постарался, чтобы тот прихватил валяющийся на земле кол и сдернул со стены болтающийся там на деревянном колышке ржавый серп.
Татарин уже ничего не соображал. Он вцепился в бедра женщины мертвой хваткой, хрипел и хрюкал. И тут Федор Васильевич вместе с Федькой (уж тут-то они были заедино) от всей души вогнал кол татарину в зад. А стервец Федька еще упер тупой конец в землю и притопнул ногой, чтобы, значит, держался крепче. Клиент взревел, но как-то не по-мужски, с визгом. Басовитого рыка у него не получилось. Облом был ужасен. Федор Васильевич даже мимолетно татарину посочувствовал. И, главное, тот никуда не мог деться. Назад – значит, насаживать себя на кол. Вперед мешала женщина. А чтобы податься вбок, надо было сначала сдать назад, а там… В общем, оставалось только откатить телегу, что, естественно, никто делать и не собирался. А Федька, не оставив супостату времени для принятия решения, подбежал сзади и полоснул того серпом по горлу. Серп был совсем не таким, как у колхозницы на скульптуре Мухиной. Он вообще мало напоминал серп, а походил, скорее, на короткий, сильно изогнутый турецкий ятаган. Но форма, как оказалось, играла здесь второстепенную роль.
