я люблю тебя, мой президент
так спасает он наши тоненькие талии,
выцветшие от зимы глаза,
так глядит он с плакатов предвыборных,
нам бы «за» говорить ему, петь ему, жить ему.
керосин
пахнет в нашем рязанском дыму так горько.
сохранит он нетронутым, словно отрезы шёлка,
мир наш в сталинках и хрущёвках,
мир наш хрупкий, хрустальный, терпкий.
и мы вырастем в деревья: сашеньки, тани, верки,
вырастем в деревья для жертвенного костра.
мы учили математику и стихотворения по утрам,
вечерами бегали за куревом
к киоскам, что у дк,
наше время превращалось во время,
отведённое мотылькам,
чтобы помнить имя своё мы смотрели новости.
и он был всегда.
он говорил и для нас покупали автобусы,
ремонтировали дороги, запускали новые поезда.
и они уходили в космос россии, которая вся – рязань,
словно августовскими яблоками
усеяна птицами чёрными.
и мы стали тихими и покорными,
и мы стали нежными, как полынь.
мы замираем, когда он говорит,
отдаём наших мальчиков, наших мужей,
чтобы схоронил их в пустынях чужих суховей,
отдаём живых за медальки мёртвые.
разрисуют их, как орнаментом, ранками,
и вернут нам памятью обжигающей.
вспомним товарищей:
федя журавлёв,
олег пешков,
саша позынич,
ваня черемисин,
саша прохоренко,
андрей окладников,
витя панков,
антон ерыгин,
андрей тимошенко,
миша широкопояс.
и мы водим хороводы вокруг супермаркетов,
кричим во весь голос,
мы поём ему песни наши.
все чудовища спят, и нам так не страшно
увядать в бабушкиных платьях, маминых туфельках,
мы встречаем наши любови у стен облупленных
дворцов остановок, что на семи ветрах.
он расставил повсюду князей,
и мы знаем, что в зеркалах
мы должны казаться для них красивыми.
мы клянёмся заратустрами, буддами, шивами:
всё мы стерпим ради него.
мы нарядимся в тонкие кружева,
в молчание.
дай мне руку, так ощущаем
время мы.
в очереди за дешёвой рыбой
мы разукрасим себя сурьмой,
на шеи наденем бусы.
у пятиэтажек вечных
мы встретимся с богом русским,
поведём плечами,
и под советской люстрой
так и уснём.
все мы вырастем однажды в младших сестер
все мы вырастем однажды в наших младших сестер,
станем белокурыми птицами
с небесно большими глазами.
убоимся гроз, обязанности начать разговор,
станем убегать по хлопковым ресницам снов
к маме.
все мы вырастем однажды в их тишину,
в их шуршание юбок из органзы и банты,
будем зажмуривать глаза, словно вокруг кино,
где целуются или показывают смерти.
все мы вырастем однажды в наших младших сестер,
придумывающих, как назвать сына:
лука, августин, максим, егор.
вечность мне не под силу.
если слышишь – то слушай,
моя любовь,
я пишу тебе так,
словно что-то значу,
словно этот вагон метро —
мой последний кров,
будто я – вечер
июньского дня
девяносто девятого года.
и каждый, кто пытался меня разгадать,
выбирал только неправильные коды.
это мой век превратил тебя в тихого хмурого зверя,
это мой бог приезжал к тебе на автобусе,
во дворе кружился на карусели,
как древний дух,
теперь уходящий отселе.
от тебя уходящий, или
маргариту схоронивший в речном иле,
суламифь схоронивший в чужом теле.
так дрожит у меня внутри алый
флаг! от урала и до карелии
я не слышу тебя.
как услышать тебя?
верстовые столбы —
это мы без любви
на окраинах наших селений.
это мой бог послал псов зализывать твои раны,
отмывал плечи твои от тины,
когда все в стране превратились в статуи атлантиды,
превратились в нас, неизбежных, как мартовские иды.
как увидеть тебя мне, как мне тебя увидеть?
вот мы выйдем из дому, как из небытия выйдем,
и наступят, что ночь, люди,
будто вечность наступят они.
это ты меня сохранил
в хрупком человеческом подсознании,
спрятал, как прячут воспоминания.
это я для тебя в девяносто седьмом пела
что-то про белый-белый
снег,
что про синей-синей иней.
и если в какой-нибудь из вселенных
мы только изображения в видеомагнитофоне,
на хрупкой ленте рассыпающейся кассеты —
договоримся и будем помнить,
что скрип её – это только ветер,
что смерть её – это только ветер,
что белый шум её – это только вата,
и мы падаем в небо с лёту.
открывай клетку,
открывай клетку —
выпускай птицу.
если не существует космоса и любви
если космоса не существует – значит
любая попытка человека прильнуть к звёздам,
любая попытка постоять возле
супермаркета на обратной стороне луны —
есть только желание умножить один
на какое-нибудь число,
есть только желание уронить
сердце своё в кипящее молоко
сердца чужого.
если не существует любви – значит
любое стремление человека
прикоснуться ко всему, что за пределами его тела —
есть только крик истошный, оголтелый —
«поехали!
я хочу оставить здесь себя ветхого,
я хочу не существовать
в чертогах планеты,
пахнущей солдатскими шинелями и апельсинами,
меня сделали слишком смертным, не сильным, я
не принадлежу себе, я
как гуманоид, позабытый в жердёловом
саду своим создателем.
я должен отыскать его обязательно.
оглянись – мир вокруг —
постъядерный белый шум
с беспокойными дикими дронами —
ни один не тронь меня!»
если не существует космоса и любви,
раввин,
значит ли это, что я себя умертвил?
вы учили нас вашему белому снегу,
этому тяжёлому,
прибивающему к земле языку:
– главное, когда прикасаешься к нёбу,
помни, как мы далеки.
помни, что мы не спасём тебя,
не поможем, варвары,
унёсшие за пазухой веретено луны.
ты один, сыно, тоже,
как и мы были всегда одни.
вы учили нас прозрачному взгляду,
наполненному до краёв тайгой.
– если кто-то окажется с тобой рядом —
беги, даже если это свой,
даже если жилы рвутся солнечной тетивой.
из всего, что запомнили мы, что узнали,
смастерили мы хрупкий стеклянный мир.
только ласточки ягеля на вокзале,
только золото морошки в тенях квартир
иногда почудится, словно отзвук,
северного ветра,
из которого нам расти.
небо, израненное звёздами,
на вашем языке не произнести.
чем больше проходит дней —
тем дальше я от тебя.
это ли не то,
о чем говорил бог?
девяносто седьмой,
запыхавшиеся ребята
бегут
от времени, нажавшего на курок.
человек несчастен не потому,
что трамвай приходит не вовремя,
барахлят термометры,
дешевеют деньги.
не оттого,
что неправильного выбирает президента.
не потому он несчастен,
что не жалеет его никто,
что не нашёл он любви,
или не был к ней готов,
не оттого, что оставил кого-то,
или кому-то лгал,
не оттого,
что живет в прогнившей системе,
сердце переплавляющей в вокзал.
а несчастен он оттого,
что анна расплела косы,
что теперь он совершенно,
непоправимо взрослый,
что предал себя,
а значит – стал манекеном в тире,
мишенью
для всего, что было когда-то
нелепым чудовищем,
нарисованным карандашами.
если слышишь – не опустошай меня.
ты не смеешь,
ты помнишь ведь,
как мы, не умея ни жить, ни петь,
