30 г. н.э.
Гай Октавиан Август1, внучатый племянник Цезаря, получив письмо от Клеопатры2 с прошением похоронить её царственную особу с Антонием3, брезгливо отбросил послание в сторону, пробормотав:
– Лицемерная подстилка для полководцев! Всё это ложь. Выбивает себе цену. Напрасно.
Как всякий человек, привыкший не тратить время попусту, а действовать чётко, быстро и слажено, Октавиан говорил и мыслил в такой же манере. Каждая минута для него была драгоценностью, которой не привык разбрасываться напрасно. Это было бы расточительством.
Тем не менее, присланная записка заставила призадуматься. Уже через мгновение он вскочил. Быстро приказал нескольким солдатам сопровождать его и помчался к заранее выстроенной гробнице Клеопатры, в которой та укрывалась. Распорядившись сопровождению остаться снаружи и взяв с собой лишь одного офицера, решительно зашёл внутрь.
Октавиан эту женщину планировал торжественно, в качестве трофея, привезти в Рим как пленницу. Достаточно было бы просто послать людей, но ему необходимо было как можно скорее лично убедиться, лжёт ли эта лицемерная женщина или говорит правду. И сделать это срочно.
Покои были, разумеется, заперты, но несколько усилий со стороны сопровождающего офицера, и это препятствие успешно преодолено. Но поздно. Тело, ублажавшее многих, кроме его, Октавиана, лежало мёртвым, лишённым души. Теперь оно – лишь оболочка некогда живого ума и трепещущей мятежной души, способной очаровать тех, кто остался равнодушным к лицу. Кому оно такое нужно?
Рядом покоились две бездыханные служанки. Предпочли уйти сами вместе с госпожой, или та не захотела встретить смерть в одиночестве? Впрочем, это не важно.
У одной, правда, грудь ещё вздымалась, и можно было бы попробовать допросить, но сердце и этой девушки вскоре перестало биться. Впрочем, судьба её никого не беспокоила.
Октавиан, смотря в пустые глаза мёртвой царицы, погубившей собственную страну, с досадой сплюнул на скорбный пол. Рядом громко вздохнул офицер.
– Эй ты, как тебя? – окрикнул его император, едва повернув голову в сторону человека, к которому обратился.
Окликнутый мужчина стоял с совершенно бледным, фактически позеленевшим лицом и выглядел так, словно вот-вот лишится содержимого своего желудка. Октавиан неосознанно отодвинулся от него и так сморщил нос, словно офицера уже вырвало, и теперь тут дурно пахло. Впрочем, атмосфера в помещении и правда была невыносимой. Дух смерти, образовавшийся здесь, клубился невидимой удушливой петлёй, норовивший задушить живых присутствующих, прибрать вечно голодной до своего жуткого урожая смертью к себе.
– Пу-публий Ко-корнелий Долабелла4, – заикаясь, ответил офицер, не глядя на своего повелителя, а оттого не заметивший выражение омерзения, появившегося на лице императора. Дисциплинированный, обычно всегда быстро реагирующий на малейший взмах ресниц вышестоящих, в этот раз воин проявил поразительную несобранность и даже позволил себе прокомментировать ситуацию, хотя никто его об этом не просил. – Кто же знал, что она убьёт себя? Я думал, просто сбежит, – пробормотал он едва слышно.
Но этих слов Октавиан не различил. Хмуря высокий лоб, он сосредоточенно размышлял о чём-то своём. Его ум вообще всегда находился в напряжении, ибо наслаждаться праздной ленью не был приучен. Да и какое ему, самому Октавиану Августу, дело до того, что бормочет себе под нос незначительный офицеришка, когда на его собственных плечах лежали заботы поважнее? Придя к какому-то решению, по-прежнему не поворачивая головы к подчинённому, быстро, отрывисто, как и всякий военный, отчеканил:
– Публий Корнелий Долабелла, я удовлетворяю просьбу этой… – он грязно выругался, характеризуя несколькими словами всю суть этой женщины, которую ненавидел собственный народ. – Похороните вместе с предателем и трусом Антонием. Не хочу, чтобы его тело возвращалось в Рим! Не сжигайте, как принято. Раз нашёл возможным лечь под пяту египтянки, пусть и похоронен будет по местным обычаям!
Брезгливым движением руки отмахнувшись от увиденной картины смерти, он собрался было уйти, но к нему подошёл человек непонятного происхождения. Красивое лицо было чем-то испачкано, спина сгорблена, одежды помяты. В общем, впечатление производил не из лучших. Публий, хоть и пребывал в крайней растерянности, но службу свою помнил и знал. Он сделал шаг, чтобы прогнать наглеца, посмевшего вторгнуться в эти покои, где нашла свой конец царица одной страны и гордо возвышался над нею император другой, но Октавиан, хоть и разочарован тем, что не сможет ввести в Рим Клеопатру в цепях, всё же остался почти доволен подобным исходом, а потому был расположен выслушать странного человека и кивнул, давая знак, чтобы грязнулю не прогоняли.
– Господин, – подобострастно и торопливо, пока его не остановили, заговорил подошедший, – а одежды? Драгоценности? Что делать с ними?
– Кто такой? – спросил свысока Октавиан. – Назови свой чин и имя!
– Олимпий. Врач5, – склонился вопрошающий в поклоне.
– Римлянин, судя по имени? – осведомился Октавиан, и, не дождавшись ответа, задал другой вопрос: – И что же? Никак эту вот не оживить? – с этими непочтительными словами он кивнул в сторону распростёршегося на ложе тела.
– Нет-нет, – часто замотал головой врач. – Мертвее не бывает.
– Да делай, что хочешь, – отмахнулся Октавиан. – У египтян, кажется, принято потрошить трупы, заворачивать в пелены и класть в богатый сундук?
– Иногда даже сразу в несколько, – мигом согласился Олимпий.
– Это как? Расчленять, что ли? – поразился император. – Впрочем, избавь меня от этих мерзких подробностей. Сделай, как принято у народа, которыми правила эта женщина, – Октавиан задумался на мгновение и величественно добавил: – Но смотри, не допусти разговоров о том, что из-за меня произошло разорение той, над которой одержал победу. Это не сделает мне чести, и такие слухи уподобят меня презренному стервятнику.
С этими словами император гордо удалился. Ушёл вслед за ним и офицер. Теперь, когда его никто не видел, Олимпий выпрямился. В нём Октавиан уже не узнал бы того подобострастного, ничтожного человека, что склонился перед ним какую-то минуту назад. Во враче сквозило величие, коего не набралось бы в достаточной мере и у всех правителей мира вместе взятых.
Олимпий быстро обернулся в сторону мёртвых тел, решительным шагом подошёл к красиво лежащей Клеопатре и осторожно снял с её чела царский венец. Урей. Диадему, в центре которой возвышалась змея из золота. Эта самовлюблённая идиотка и не догадывалась, какая магия заключена в древнем обруче. Присутствует некая ирония в том, что женщина, знающая множество языков, в том числе египетский, считающаяся весьма образованным человеком, интересующаяся древними мистериями, не понимала, чем обладает. В конечном итоге, ума-то только и хватило, что на соблазнение власть имущих. Да и то не всех. Октавиана-то тоже пыталась совратить, да его сердце и тело посложнее захватить, чем зазнавшегося Цезаря и солдафона Антония. Не вышло. А всё Изиду
