Он появился вместе со снегом – мокрым, липким, неприятным, – совсем непохожим на тот веселый теплый снег, что когда-то лежал за окнами дворца, где под каждой елкой играла заботливо устроенная под ветками музыкальная шкатулка. Теперь пришло время другой музыки – чужой, непонятной, той, что тихо насвистывал себе под нос комиссар Яковлев.
Мария сразу почувствовала что-то очень недоброе, что принес с собой этот человек, едва только он переступил порог их дома. Странно, она уже порой нечаянно именовала «домом» стены чужого губернаторского жилища, где теперь пребывала в заключении вся царская семья.
Но ведь именно здесь, сейчас были ее отец, мать, сестры, братик, даже многие слуги, включая неизменно заботливого лейб-медика Евгения Сергеевича Боткина, гувернера Жилика, швейцарскую фамилию которого сестры преобразовали в шуточно-ласковое прозвище.
Дом – это не стены, а люди. Люди ее здесь – в этом каменном здании, выстроенном несколько столетий назад, после большого пожара, едва не спалившего дотла весь Тобольск, и теперь окруженного бдительными часовыми. Все ее родные здесь, в этом доме с тусклым светом, испорченной канализацией, грубостью чужих людей, стерегущих их плен. Здесь было бы совсем плохо, если бы близкие души, озябшие от злоключений, так обильно выпавших на последний год, не прижимались друг к другу, спасаясь счастливо рождающимся теплом.
Но прибывший комиссар принес с собой что-то очень чужое, и даже в его вежливой улыбке Марии почудилось злое. Она почувствовала это сразу, еще до того, как Яковлев стал суетливо осматривать комнаты, врываться в самое неподходящее время к больному Алексею, дабы убедиться, действительно ли тот болен, или же его преднамеренно обманули относительно здоровья мальчика.
На маму комиссар не произвел такого впечатления, она даже стала защищать его, сказав, что это хоть и очень нервный, но все-таки, безусловно, интеллигентный и в чем-то отчасти приятный человек. Хуже того, Мария видела, что с появлением нового человека мамины глаза засветились теплом надежды. Она, верно, думает, что именно с ним должно наконец прийти спасение. Бедная мама по-прежнему верит в то, что пока они находятся в заключении, кто-то изо всех сил старается вызволить их. Ведь должно же остаться от целой России хоть несколько человек, преданных своему государю.
Не то что отец. Он уже хорошо знает цену человеческой преданности. Но, кажется, и он тоже не чувствует до конца все, что есть злого, опасного в этом приехавшем к ним человеке. Не чувствуют этого и сестры. И только Мария точно знает, что не посланником затаившихся до времени сил, радеющих о спасении плененной семьи низвергнутого императора, явился новый комиссар, а тем, кто сделает ее отцу что-то плохое. Цель его приезда пока еще остается неясна, о миссии своей он не распространяется, но все усерднее молится за отца встревоженная Маша, и голос ее нервно дрожит во время акафистов и хоралов. Нынешние истовые молитвы ее, призванные защитить, сколь это возможно, отца от злобы чужих людей, отзываются воспоминанием о совсем еще раннем детстве, когда она, будучи всего трех лет от роду, без устали целовала портрет папеньки, заболевшего тифом, вмиг потерявшего живой блеск глаз и твердость голоса. Маленькая Маша уже тогда знала, что папа ее – царь, что он почти такой же главный, как Боженька на небе. Который обязательно должен сделать так, чтобы отец ее выздоровел, потому что сам он ведь не сможет один уследить за всей землей, а кто ему лучше поможет в этом, чем папа… И когда отец выздоровел, когда вновь нежно обнимал и гладил ее, Маша надолго поверила, что Бог – хороший и ничего плохого никогда никому из них не сделает. Она чувствовала, что Он, Бог, – тихий и уютный, как свет лампадки над ее колыбелькой, который помнился долгие годы.
А вот в глазах комиссара Яковлева она не увидела ни малейшего отблеска этого света.
Комиссара Яковлева поразила размеренность жизни пребывающей в заключении царской семьи, все силы которой, казалось, были направлены теперь лишь на одно – не дать раствориться, ускользнуть привычной приторно-слащавой атмосфере аристократического благополучия. Им, похоже, совсем не много дела до заливаемой кровью страны. Главное, слетев с царственных вершин, суметь сохранить за собой местечко поуютнее. Это же надо: для одной только семьи (причем не почестей заслуживающей, а с позором с трона выгнанной) – громадное барское здание с бесконечным количеством комнат, всякими пристройками, антресолями, кладовыми, которые и за несколько часов не успеешь осмотреть. Глядя на тихую спокойную улыбку отрекшегося от царской власти императора, который, похоже, вознамерился сохранить домашний уют на задворках заливаемой кровью, выжигаемой огнем пожаров страны, Яковлев вспоминал ярый блеск глаз председателя Уральского Совета Заславского, с которым он говорил совсем недавно.
– Кончать с этой семейкой надо, – за словами последовал жест, душивший толстыми пальцами тяжелый воздух. – Отцарствовались, ироды. Мало, сидючи на троне, крови нашей попили, так и теперь по ночам из-за них не спи, от каждого шороха вздрагивай. Точно вам говорю, освободить их хотят. Сюда, в город, без конца новые люди приезжают. Не иначе белогвардейщина поганая разгруппировалась по одному, чтоб подозрений наших не вызвать, в личины разные обрядилась, а потом, в условный час, как сконцентрируются разом и выхватят у нас всю семейку. Так дело до того дойдет, что их обратно на трон взгромоздят. Нет, шлепать их надо, и чем скорей, тем лучше. Мы уже пытались их отбить своими силами у охраны, но там человек больно уж много, и вооружены хорошо. Теперь дело, верно, на лад пойдет. У нас соответствующих бумаг не было, а сейчас… – мечтательно улыбнулся Заславский, – разом их перетюкаем. Вас же для этого прислали, верно?
– Нет, меня прислали не для этого, – холодно ответил Яковлев, которого уже начинал раздражать этот тщедушный человек с безумным блеском в глазах.
– А для чего же тогда? – сразу растерялся председатель Уральского Совета.
– Если бывший царь и будет казнен, то не ваших рук это дело. Ищите себе дичь помельче! – эти слова Яковлева разом перечеркнули надежды Заславского видеть в нем товарища, а не новую враждебную силу. И рука его сама собой потянулась к кобуре. Яковлев оказался быстрее. В одно мгновение выхватил он… нет, не наган – документы и приблизил их к самым глазам Заславского.
– Вы отчетливо видите, что здесь написано? И какие полномочия даны мне самим товарищем Лениным и товарищем Свердловым? Я здесь для того, чтобы служить прямым исполнителем их распоряжений. Следовательно, неповиновение мне – это прямое оскорбление в моем лице всей Советской власти. В случае таких оскорблений мне даны полномочия вплоть до расстрела. Так что впредь я не советовал бы вступать со мной в споры. Может плохо кончиться. Для вас.
