Мутным взглядом остекленевших уже порядком глаз Фёдор окинул помещение. Складывалось такое впечатление, что он только что очнулся после некоего подобия транса или гипноза, потому как совершенно не помнил, как сюда пришёл и что здесь делал, словно он только что вынырнул из пунцовой темноты забытья. И вот прямо теперь, в эту секунду, по понятным причинам находился в некоторой растерянности.
Через несколько секунд Фёдор узнал комнату – это была кухня его маленькой хрущевки, оставшейся ему от родителей. Это открытие стало словно толчком в его памяти, и через мгновение осознание действительности нагнало его блуждающее внимание, мгновенно окрасив жизнь серыми, свинцовыми красками собственных воспоминаний.
Он вспомнил, что пьёт. Пьёт уже не первый день. Пьёт горько и в одиночку, даже без какой-либо очевидной причины. Помнил только, что, придя однажды с работы, оглянулся по сторонам, посмотрел в окно, затем заглянул себе в душу… и запил. И вот уже который день, а может, и неделю. Время проходило так однообразно, что сложно было даже примерно определить его изменение. Казалось лишь, что за окном всегда были сумерки, что так, кажется, было всегда, сколько он себя помнил. И еще давящее чувство необъяснимой тревоги от близящейся ночи, непроглядной и бесконечной, не сулившей ничего хорошего для Федора. Хотя, если поднапрячься, на ум приходили и другие воспоминания. Обрывочные и размытые, как будто ненастоящие, нафантазированные. Там, бывало, чудился залитый солнцем весенний денёк и журчание ручейков меж тающими сугробами, радужные капельки воды, срывающиеся с острия сосулек на крышах низеньких домов, ясное голубое небо и тёплая рука матери, большая настолько, что могла взять в ладонь, казалось, тебя целиком и отгородить от всех неприятностей мира. Но сейчас в это уже не верилось, все реже вспоминалось и все чаще казалось навеянным сном, дурманом. А вот тревожные сумерки за окном казались самыми настоящими и реальными настолько, что Фёдор мог усомниться в чем угодно, но только не в текущем времени суток за окном. Не помогало даже понимание того факта, что сумерки не могут длиться двадцать четыре часа, и что, по определению, должно быть и утро, и день, и ночь. Все равно верилось только тому, что виделось, хоть и виделось всегда только то, во что верится.
Фёдор обнаружил, что сидит за столом и в руках держит совдеповских времен артефакт – заляпанный маслянистыми «шпротными» пальцами ограненный стакан. Он заглянул в него. На дне сидела маленькая человеческая фигурка, одетая в бархатный изумрудного цвета шутовской наряд в ромбик. На лице – лакированная театральная маска, скрывающая лицо. Что характерно, видом он не походил на веселого и беззлобного скомороха, а скорее на хитрого и подлого Джокера из колоды карт. Фигурка кривлялась, выдавала коленца и крутилась «колесом» как, собственно, и подобает её образу. Фёдор с подозрением глянул на шута. Человечек заметил пристальный взгляд несвежего господина, обращенный на него, и произнёс, на удивление ясным и проникновенным баритоном:
– Чего, Федя, глаз наморщил? Или я тебе более не товарищ?
Фёдор не ответил. Он пытался вспомнить, какие отношения могут связывать его с этой жуликоватой личностью. Несомненно, он видел его впервые, и в то же время казалось, что он знал его давно, вот только не помнил. Наверное, с ним он и пил все это время. «Ну… хорошо хоть, что не один», – с облегчением пронеслось у него в голове. Дело тут было в том, что Фёдор, равно как и весь остальной народ, считал, что многодневное, остервенелое злоупотребление алкоголем в компании чем-то качественно отличается от того же занятия, только сольного. Понятно было, что за таким нехитрым самообманом скрывалась возможность поддерживать имидж достойного члена общества, если не в глазах этого самого общества, то, по крайней мере, в своих собственных, при этом продолжая равномерное ускорение в личный ад моральной деградации. Тем не менее в «приличном» обществе по понятным причинам о таком не говорили, а подобных правил строго придерживались, дабы не терять социальные ориентиры. Потому как социальные ориентиры – это наше все. Опять же никто об этом вслух не говорит, но глубоко в душе отлично понимают все, даже те оголтелые нонкомформисты, которые с пеной у рта пытаются доказать обратное.
– Федя, ну ты чего? Давай, расскажи мне ещё немного о своей нелёгкой судьбе и злом роке, который осенил тёмном светом всю твою жизнь, а я тебя пожалею, развлеку, и ты мигом забудешь о проблемах, – лживое, фарфоровое лицо шута смотрело на него со дна стакана.
Фёдор наморщился. Говорить с этим существом не хотелось. От одной мысли желудок сводило, и к горлу подступал ком. Отчего-то он сейчас очень ясно понимал, как сомнительно, а если вдуматься, то просто глупо, звучат его уговоры и обещания. Ясно было, что коварный джокер преследует свои, не совсем понятные, но оттого ещё более мерзкие интересы, которые дурно пахли и грозили Фёдору неясными финансовыми и духовными убытками.
Фёдор отвел глаза, а затем быстрым движением перевернул стакан и поставил его на стол донышком кверху. Шут по-прежнему оставался внутри. Теперь он барабанил маленькими кулачками в белоснежных перчатках по стеклу, что-то кричал, но из-под стекла доносилась лишь глухое бормотание, а через некоторое время он упал на колени, начал хвастаться руками за горло и вскоре очень трагично упал и распластался в неестественной театральной позе.
«Ну и ладно», – облегчённо подумал Фёдор. Еще раз оглянув неподвижно застывшую за толстым зеленоватым стеклом фигурку, он поднял глаза и стал пристально разглядывать комнату так, как будто силился распознать, не обнесли ли его скромное жилище подельники джокера, пока он был в пьяном беспамятстве.
«Не пьяное беспамятство, а пребывание в особом психоэмоциональном состоянии отчуждения собственного сознания, целью которого было стремление с помощью определённых медитативных практик отделить свое внутреннее Я от суеты грешного мира, полного страстей и прочих непотребств», – всплыло в голове у Федора. Это сработала защитная программа мозга, которая заботливо поспешила оградить от неудобоваримой действительности ранимую психику своего хозяина, примерив таким образом собственную самооценку с неопровержимыми фактами и выведя личностный авторитет на уровень, на котором достигалась хрупкая гармония того самого внутреннего Я с враждебной и не продающей ошибок окружающей средой. Мир вокруг может и не спускал Феде никаких ошибок, а вот он сам себе был и судья, и прокурор в одном лице и потому мог позволить самое гуманное к своему самолюбию отношение. В общем, когда психическое равновесие худо-бедно было восстановлено, Фёдор принялся рассматривать окружающий его интерьер.
