«Распад любого общества,
начинается с вранья»
ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Тягостно тянется время. Прощание затягивается. Молчим. Ночная прохлада выцедил все из меня тепло. Кожа на моих руках, как шагреневая стала, сжалась, вздулась в пупырышках. Не знаю, как там провожающие чувствуют себя, но отец мой сейчас, отвернулся от мамы, весь погрузился, казалось мне, в своих думах. Безостановочно курит, кашляет глухо от дыма папироски, пугая все живое вокруг. Обычно, как я знаю его, при людях он стеснительно сдержанный. А сейчас потерял, видимо, контроль над собою. Утром он еще радовался, тискал меня в своих объятиях. Это, когда почтальон, обслуживающая нас в деревне, тетя Оля, рябая, лет тридцати, пришла к нам с переводом денег. Сама она невысокая, похожая с манерами, точно, на воробья, чирикающая везде и по всякому поводу. Это ее отвлекающая манера, видимо, придуманная ею впопыхах, при встречах на ее пути сельчанами. Видимо понимала, некрасива она. Стесненно всегда опускала рябое свое лицо к земле, а отец, по этому поводу, всегда подкалывался шуткой к ней.
«Оль, ты солнце, когда последний раз видела?»
Была она у нас в деревне, как бы это сказать, обездоленная что ли. Так мне тогда казалось. Помнится, мне: был у нас в деревне такой баламут, конюх, Ванька – драчун. Так о нем отзывались наши деревенские, за его буйный, неспокойный характер. Так однажды он, на спор ударив по рукам с дружком своим, соседом, такой же, как и он, не путевым, высказался:
«Я ее на спор, спорим, обрюхачу и женюсь?»
Вскоре (поверить это не трудно было – деревня же, все на виду), действительно, она от него понесла, родила здоровущего сына – Ваську, погодка моего теперь.
Это она радовалась с нами в тот день. В районной нашей газете, «Дружба» – это у нас, недалеко от нашей деревни, в тридцати километрах – в Нурлате, эта газета выходила; тоже на спор с погодками, сказал, что напишу репортаж в газету, и заработаю денег на кино. Но никто тогда меня в серьез не поверил. Все из-за того: устал я с подпола в каждый раз лазить в клуб – а кино тогда стоило всего пять копеек. (Советскими, конечно). Сам бы не додумался, подсказал тот же Ванька – драчун, с косыми глазами (зрачки у него в разные стороны глядели). И с завистью стреляя на меня, по этому поводу, потом всегда мне, при случайных встречах, кричал: «Васька! Настругал деньги – то? Газетёнкой этой своей! А заработал я тогда своим репортажем, целых девять рублей. Большие деньги с тем временам – к слову. Тогда у Ваньки – драчуна отец, дядя Михей, получал пенсию, двенадцать рублей и восемьдесят копеек – на махорку ему, мне кажется, даже не хватало. С огородом только не дохли. Да и отец мой тоже. Не очень много в школе получал – сущие пустяки – копейки. Даже на муку, которую в сельмаге нам опускали, как учитель, на месяц еле хватало. Поэтому с гонораром моим, вначале засомневались: не ошиблись ли с деньгами, там, в редакции, в районе, давая мне столько денег. Но тетя Оля, она есть, тетя Оля. Пряча к полу, оспиной лицо, стеснённо заахала, замахала руками, что все верно, что районная газета, как она выразилась: «Там не могли ошибаться. В этих заведениях, люди грамотные сидят, с образованием, не то, что там, как какой – то Ванька – конюх, семи классовым образованием». (А дальше учиться, в то время – во времена Никиты Хрущева, надо было платить за дальнейшую учебу). Себя она, видимо, считала грамотнее Ваньки – интеллигентней. А как же! Что же ей не быть грамотной? Читает бесплатно газетёнки, журналы, пока не разносит их по адресам. И, поэтому, считала себя выше, грамотнее, чем этот поразит «конюх», попортивший ей, природой даденную девственность, до её законной свадьбы.
А Ольга, «рябица» – как мама звала ее, конечно, за глаза, бежит дальше по деревне, разнося новости о стране. А я, в радостях, деру теперь нос, заранее готовлюсь уже к вечеру. Сегодня у меня на кино пять копеек есть и мне не придется в подпол лесть, чтобы попасть в этот клуб. Бегу за огород, к речке, повалятся до вечера на мягкой траве, смотреть, лежа на спине, на высокое недосягаемое небо, вздыхать, мечтая мальчишеских грезах. Но долго мне не пришлось, нежится на траве, прибежал отец, весь страшно взволнованный. Никогда он таким не был. Голос его дрожит, трясется сам. Вижу, снова в испарине трясясь, в кармане нервно перебирает папиросы «Прибой». Он всегда так делает, когда кто-то его ругает, или он сам кого-то одернет. Потом долго переживает, выклянчивая у матери совета: «Не очень-то я его отчитал, на этот раз?» А голова его, эта не каланча даже, рослый он, и шея его длиннющая, качается, порча его прическу – волосы у него длинные, зачесаны назад, теперь распушились, упали в разные стороны. А эти его, дрожащие губы, не видел бы их никогда. Мокрые, а он еще пытается от волнения, трясущей рукою, затолкать в эти губы папироску. Смешной он у меня, когда волнуется. А в школе он, такой строгий, как положено учителю советскому. Рывком он отрывает меня от мятой травы, шипит в ушко, будто так нельзя нормально сказать. Кто его кроме меня услышит, никого ведь нет рядом. Нет, страх передалось ему от моей мамы. Она у нас вечно всего боится. Боится конюха – Ваньки, с его «непутевых» матерных слов. Окрестила его давно уже, отмахнувшись: «… а все туда ж… пропадет… жалко ведь…» Боится губастого Федора Михайловича, нашего деревенского участкового. А после того, как он огрел меня, своей нагайкой, по моей груди – до сих пор там у меня, будто подстрелили, белый след остался – вовсе потеряла покоя. Теперь, когда увидит его в окно, или услышит его «мат юганских» выкриков возле нашего дома, вздрагивает, прячется за белую занавеску.
– Идем! Идем быстрее. Нас твоя мама ждет. Плачет.
Тепло и зелень кругом. А небо! Господи! Как красиво. С голубизной. Слиться хочется в этой голубизне. Но он этого не замечает, брызгает только на меня слюнями, да больно тянет меня за собою. Слава бога, вот и потемневшие от времени стены коровника. Оттуда, я знаю, мучения мои закончатся. В стороне остается, вдоль коровника, в конце, наша из горбылей сколоченная уборная. Нам еще преодолеть небольшой двор, но мама, намаявшая от ожидания, сама бежит к нам навстречу, растрепанными жидкими волосами, раскинув свои белые пухленькие руки.
– Сынок! Сынок!
Я с перепуга от ее выкрика, тупо смотрю на отца, ожидая его объяснения, почему мама так себя ведет.
– Обожди,– шипит он, цепляя губами очередную папироску. – Обожди, сынок.
– Михайлович! Михайлович! – продолжает плескать криком двор мама. И призывая помощь отца, с досадой кидается на него. – Ты что тут раскурился?! Сына, сына спасать надо, а он…
