В полдень, когда город Шлезвиг уже совершенно кипел жизнью – от грязного порта до промозглых окраин – господин Крафт, обыкновенно, только просыпался.
Сначала он без удовольствия размежевал веки, чтобы столь же нехотя уставиться в потолок. Некоторое время господин Крафт сопел и хмурился, припоминая, много ли работы предстоит ему на сегодня, а потом садился в постели и, наконец, вставал. Зевая и почёсываясь, проходил он на кухню, где проверял чайник с водой, согретый кухаркой ещё утром, но к настоящему моменту остывший как раз настолько, что можно было умываться. Правда, чтобы попить чаю, воду всё-таки приходилось греть самому, и господин Крафт ставил на плиту закоптелую латунную кружку и раздувал в печке огонь на нескольких щепках, а заодно и закуривал.
Завтрак свой он совмещал с началом работы. Будучи (пора бы уже упомянуть об этом) портным, господин Крафт усаживался кроить ли, смётывать ли, или же шить (либо, напротив, отпарывать что-то), водрузив на рабочий стол подле обрезков ткани и коробочки с нитками горку сухарей, мисочку грошового варенья из шиповника и ту самую чёрную от сажи чашку чая. При этом в зубах у него была трубка, которую он более не оставлял до самой поры сна.
У него никогда не случалось чересчур много работы – отчасти из-за следов вина и варенья на его изделиях и их прокуренности, но главным образом – из-за равнодушия к заказам. Впрочем, если даже дел выпадало чуть больше обычного, выполнялось всё в тот же срок, что и всегда. В такие дни господин Крафт просто-напросто кроил и шил наспех, но неизменно заканчивал трудиться в седьмом часу вечера: то есть, именно в то время, когда вынужден прекращать своё ремесло всякий экономящий на свечах человек.
Отложив напёрсток и иглу, господин Крафт надевал сюртук, треуголку, менял стоптанные домашние туфли на башмаки той же ветхости, и – наконец – цеплял на бедро всем в городе известную шпажонку.
Неизменный маршрут господина Крафта пролегал к трактиру «Золотая шпрота», где он заказывал бутылку тминной водки, кружку горького северного пива и, в зависимости от наличия денег, что-нибудь из еды. Случалось, что карманы его оказывались совсем пусты, тогда трактирщик Теодор выставлял господину Крафту в долг, которого, впрочем, никогда не спрашивал. Дело в том, что, во-первых, наш портной расплачивался без напоминания, как только обзаводился средствами, а во-вторых, чувствуя себя обязанным перед трактирщиком, он в такие дни изменял своей обычной манере одиноко пить в углу, перелистывая томик Себастьяна Бранта, и становился словоохотлив, принимался рассказывать истории, какие слышал, или даже какие приключались с ним самим в прежней жизни, до того, как волею жестокого случая господин Крафт очутился в Шлезвиге в качестве портного. Рассказчиком он был выразительным, но сбивчивым и часто повторялся, так что завсегдатаи «Золотой шпроты» с ворчанием отодвигались подальше, едва только он начинал повесть. Однако посетители из числа приезжих, в коих трактир никогда не испытывал недостатка, слушали господина Крафта с интересом – чтобы в свой черёд, в каком-нибудь заморском портовом кабачке пересказать услышанное ради смеха или изумления случайных собутыльников.
По закрытию «Золотой шпроты» господин Крафт отправлялся назад на квартиру, представляя собой, как то выглядело на первый взгляд, весьма лёгкую добычу для грабителей. Он шествовал неторопливо, так как, выпив, всегда становился неустойчивым и поэтому выверял каждый свой шаг. Однако все попытки напасть на него, медленно и нетрезво пробирающегося тёмными узловатыми улочками Шлезвига, для злоумышленников всегда заканчивались скверно. Малейший намёк на опасность, уготованную ему, приводил господина Крафта в сильнейшую ярость: случалось, что, заметив в переулке притаившиеся тени, он выхватывал свою иззубренную шпажонку и, чудовищно ругаясь, атаковал выявленную засаду. При этом он производил столь ужасное впечатление, что поджидавшие жертву негодяи без раздумий бросались врассыпную, и если господину Крафту не удавалось догнать и ткнуть острием хотя бы одного из них, то от разочарования он не менее четверти часа после погони с большой увлечённостью пинал фонари, продолжая отменно сквернословить.
А вернувшись в своё пристанище, господин Крафт отдавался удивительному занятию. Он доставал из сундучка, обтянутого уже полопавшейся кожей, футляр со старыми костяными шахматами и проигрывал преподозрительнейшие партии: в них фигуры двигались по доске вовсе не так, как это происходит при благородной дуэли умов; да и вовсе не все фигуры, как правило, выставлял на доску господин Крафт – и к тому же, в весьма причудливом порядке, всегда разном. Белый ферзь мог вплотную подойти к чёрному королю – и рука об руку они шествовали по клеткам взад-вперёд безо всякой, казалось бы, систематичности; или же десяток пешек пускался хороводом, увлекая в свой круг прочие персоны старенького набора. Пожалуй, будет уместным сделать предположение, что более всего это действо напоминало игру в куклы, и то, что им занимался человек весьма зрелого возраста – наш господин Крафт – говорит о загадочности его натуры гораздо явственнее, чем всё, рассказанное о нём до этого, извольте согласиться.
Таким вот образом господин Крафт забавлялся и курил часов до четырёх-пяти утра, после чего переодевался в ночное и ложился спать. И, как уже было сказано в самом начале, пробуждался никак не раньше полудня, когда жизнь в городе фонтанировала, а кое-где даже готовилась уже к умиротворению.
Однако в день начала истории, ради повествования о которой и затеяна данная новелла, господин Крафт припозднился с пробуждением ещё больше. Что, впрочем, было лишь одним из нескольких изменений, произошедших в его жизни накануне, и – вместе с тем – являлось предвестником куда более важных метаморфоз, уготованных его существованию в самом близком будущем.
Дело в том, что минувшим вечером нашему портному в который раз случилось менять квартиру, ибо цена за аренду прежней – светлой комнаты в мансарде старенькой гостиницы – поднялась уже настолько, что тощий кошелёк господина Крафта честно капитулировал перед дороговизной. Новое жильё для господина Крафта отыскалось в подвальчике столетней, открытой еще при епископате, богадельни. Домик был тихий, удалённый от главных улиц и порта, хотя и располагался вблизи залива. Новая комнатушка оказалась несколько теснее той, что была в гостинице, да и окна её выходили не на зелёные от патины горбы медных крыш, а прямо в куст папоротника – один из тех, что росли в бесхозном палисаднике перед богоугодным домом; но зато теперь вместо общей кухни у господина Крафта была собственная железная печурка.
